Переходный возраст

Дима размазал по подбородку кровь и стал, пыхтя, подниматься на ноги. Толстая резиновая подошва, с узором в елочку, на секунду мелькнула перед глазами и смачно впечаталась в лоб. Дима снова повалился на спину. Тот, что обнимал Рыжую, присел рядом с Димой на корточки, ловко извлек из его кармана мобильный. Потом сказал:

– Сиди тихо.

Дверь тамбура с грохотом захлопнулась. Дима еще с минуту посидел тихо и уполз в туалет смывать кровь.

* * *

Маленькая миловидная медсестра с прыщиками на носу снова испуганно покосилась на Димину разбитую физиономию и снова зашебуршалась в бумажках:

– Нет, точно нет.

Елизавету Геннадьевну Прокопец в роддом № 16 не привозили. Дима вышел на улицу и собрался было звонить Лизиной подруге, но понял, что номер ее телефона исчез вместе с мобильным.

– Два пять семь. Черт, два пять семь, – вслух сказал Дима.

Код не срабатывал. Наконец из подъезда вышла старушка, ойкнула, посмотрев на Диму. Дима отодвинул ее в сторону и ломанулся внутрь. Подошел к своей квартире и с изумлением уставился на новенькую железную дверь. На всякий случай ковырнул в скважине ключом. Ключ не подошел. Дверь, впрочем, открылась – изнутри. На лестничную клетку недружелюбно шагнула толстая лоснящаяся туша в тельняшке.

– Я вас слушаю, – мрачно сказала туша и угрожающе почесала шерсть на груди, под полосатой тканью.

Дима аккуратно заглянул туше за спину, в дверной проем. Незнакомые обои с фиолетовыми ромбиками.

Только после того, как алкоголик Гриша заверил Диму, что год назад завязал, и попросил «ему не тыкать»; после того, как Дима безрезультатно сходил по всем известным ему адресам и столь же безрезультатно позвонил по всем известным телефонам, – только после этого Дима пришел в милицию и заявил, что у него пропала жена.

* * *

– Да какая у тебя, на … жена? – монотонно повторил потный усатый мент.

– Где твоя регистрация? Кто тебя нанял расклеивать эти объявления? – Второй мент, лысый, с густыми черными бровями, аккуратно выложил перед Димой его паспорт с ростовской пропиской и знакомое «Вам не с кем поделиться проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек…».

– Из-за тебя, сука, женщину изнасиловали! – взревел усатый и швырнул поверх объявления фотографию.

На фотографии красовалась, вся в синяках и ушибах, дама, которая хотела воспитать дога.

* * *

Били долго, до вечера, но в итоге все-таки отпустили. Полуживой, Дима добрался до Курского вокзала и купил билет в Ростов- на-Дону.

* * *

– Ну вот и папа вернулся, – сказала Катя и сунула Диме в руки визжащий, дрыгающийся сверток. – А что так долго? Очередь была? И что у тебя с лицом?

Миттель равнодушно обнюхал Димину штанину. Сверток неожиданно замолчал. Маленькое красное лицо судорожно сморщилось, потом разгладилось, и на Диму без всякого выражения уставились воспаленные равнодушные глаза.

– А у нас – диатез, – сообщила Катя. – Ужинать будешь?

Ночью Дима долго ворочался на узкой кровати. С отвращением упирался лбом в чужое, с резким запахом чужого пота, Катино плечо. Наконец устроился, ровно задышал.

Во сне он увидел Лизу. Худую, длинноногую, грустную, бледную. В руках у нее был аккуратно завернутый в детское одеяльце игрушечный младенец. Неподвижный резиновый пупс с восковым лицом и красными кругляшами щек.

Она качала его на руках, быстро-быстро, со странным деревянным скрипом.

– Тебе надо петли смазать, – тоскливо, чуть не плача от нежности, говорил ей Дима.

Она не слышала. Она качала ребенка и все повторяла:

– Дима, возвращайся. Дима, приезжай.

Агентство

Я иду по узкой вонючей дорожке между сараев. Сараи все почему-то зеленые, лишь иногда попадаются темно-коричневые. Я стараюсь не задевать плечом их стены: они покрыты желтоватой слизью и птичьим пометом с налипшими сверху куриными и голубиными перышками. Мои ботинки и штанины брюк до самых колен покрыты белесой грязью. По инерции я все равно смотрю под ноги: стараюсь не наступить в лужу или собачью кучу.

Пятнистая шавка с распухшим животом и грязными глазами лежит поперек дорожки и грызет куриную кость. Я делаю шаг вперед. Шавка показывает желтые зубы и тихо рычит. Я останавливаюсь. Впереди всего четыре сарая и – выход из лабиринта. Я поднимаю ногу – шавка переходит на визг, черно-белая шерсть на спине встает дыбом. Я бью ее ботинком по морде. Она отскакивает на метр, но потом снова подбегает и разражается пронзительным писклявым лаем. Я бью ее снова, придавливаю ногой к земле, она утробно урчит, ее морда утыкается в куриную кость. Я давлю сильнее. Собака умолкает. Что-то хрустит – я не смотрю что. Быстро дохожу до конца дорожки и оказываюсь на детской площадке. Промываю ботинки в луже.

В центре двора – песочница, в которой копошатся с ведерками два мальчика-переростка. Приземистые качели, гнилой деревянный стол. У стола толпятся дети, разинув рты разглядывают что-то. Я подхожу ближе. Я вижу ее.