Перехваченные письма

Утром после короткой борьбы, после ликований злобы все установилось на печали и резиньяции. Грустным, глухим пламенем горит мысль о тебе. Что будет, хватит ли сил дождаться тепла, чтобы наконец потеплела, растаяла суровая грубая доблесть твоего взгляда, нежного и снисходительно равнодушного, милого и невнимательного. Как холодно жить под ним. Разговор наш странный в кафе о первородном грехе довел нас до абсолютной замученности, судороги усталости и торжества. После этого единственное, кажется, теплое ко мне обращенье, когда ты попросила у меня булавку. Прощались почти унизительно спокойно и чуждо. Что делать, нужно зимовать зиму, ибо воевать я больше не могу. Все во мне сейчас непрочно и больно, и возненавидеть тебя — значит сразу тебя потерять в себе уже совсем.

Zut alors![157] Нет чернил. Папа обещал вечером принести из консерватории. Милый папа.

* * *

Сейчас лягу спать, освобожусь от кашля, от грусти, доживу так незаметно до завтра. Меня сейчас так легко обидеть. Я сейчас как-то еле жив, я так люблю тебя, и мне так боязно от всего, что всем хочется говорить: не трогайте, не мучайте меня, разве вы не видите, как я уже побит и измучен, я буквально раболепствую перед людьми в таком состоянии, как например перед почтовым чиновником, у которого я не смел попросить одно су сдачи. Впрочем, он был со мной мил и как-то благороден, не знаю.

Я чувствую, что приходит для меня время безысходной грусти и резиньяции, ибо я не могу с тобою воевать. У меня так переболело все внутри, что рассердиться на тебя было бы сразу потерять тебя совсем, но покуда я не пойму, не скажет мне Бог, хорошо ли это, прав ли я буду, я этого не сделаю. Как страшно унижена и низведена сейчас моя жизнь, гораздо больше, чем когда я гонялся за каким-то ленивым и грубым призраком читателя и слушателя.

«Ты меришь воздух мне так бережно и скудно, не мерят так и лютому врагу…» И ты не виновата, что не любишь меня. Ты до того поразительно безучастна и невнимательна ко мне, что даже и не замечаешь этого и считаешь себя очень нежной со мной — настолько я от тебя далек, и ты не можешь вовсе себе представить, каково мне. Так продлится еще несколько дней, и потом проснется во мне к тебе давно подавляемая, но такая острая злоба, что все кончится сразу, в один день и в такой унизительно грубой форме, что потом будет больно и вспомнить.

Что стоит тебе, например, когда мы расстаемся и я весь полный уже близким чувством неизвестности, холода и потерянности, которое так мучает меня без тебя, прямо-таки молю тебя, ну скажи что-нибудь, утешь меня чем-нибудь, чем-то, что все-таки мы немного заодно и в заговоре против всех. Нет, ты никогда этого не понимаешь и уходишь, нагло и покровительственно блеснув глазами. Бог с тобой, Бог с тобой.

Как меня до странности мучает этот победоносный взгляд.

* * *

Солнце в комнате.

Я сегодня с утра не кашляю и тверд в чем-то. Работать не хочется, но хочется хотеть работать, хотя я слаб, и все немного как в тумане — может быть от жары, ибо папа страшно накалил печку.

Смирись мой друг, вспомни мучавшую тебя ночью фразу Толстого «с тем просительно-ласковым, зависимым выражением, которое оставляет женщин в совершенном безразличии», и потому будь искренен, не будь ни просителен, ни подло ласков, будь таким, как ты есть сейчас в глубине души. Грустен и суров. Жить сейчас трудно, и нужно собрать всю силу своей души, чтобы пережить это время. Но несомненно, что ожидание встречи есть ожидание боли, потом удара. Идя, всегда думаю: как это она меня сегодня, каким новым способом, обидит или огорчит? И все-таки она голубь, хотя и не мой.

Тебе не работается, а ты работай, реализуй себя. N'aie pas peur, j'ai le dernier essai. S'il est malheureux, Dieu te prendra vers soi pour toujours[158].

Проиграл в шахматы, и можно писать. Если бы выиграл, было бы хамское настроение.

Граммофон говорит с Богом

Любовь — это стихия рождения лучшей жизни, но не сама эта жизнь. Вызреет, родится благодарность. «Как я хотела бы пожить с тобою немного, чтобы объяснить тебе все это». Я сделал вид, что не заметил, и как ты поцеловала мне руку, милая. Тебе за это ангелы руки исцелуют. Делайте это в память обо мне, а я, как Петр, не хотел.

Так ты меня вытащила, и я шел, обливаясь слезами, по солнцу и благодарил Бога, а потом сделалось страшно твоей доброты ко мне, сломанному наполовину. Так всегда жалость губит самых прекрасных, тех, которых порок не смог нисколько и тронуть. Все следующие дни прожил в этих мыслях. Особенно страшно просыпаться по утрам на белом рассвете. Что я сделал? Ведь твое единственное богатство — это какая-то святая сила. Ты ведь не так и красива, не богата. Это она делает тебя такой прекрасной — не красивой, а прямо прекрасной, когда ты права. И если у тебя это отнять, что будет с тобою? Это хуже, чем тебя убить. Тогда я плачу, плачу. И молюсь Богу, желая, чтобы он всего меня заменил, всего сделал новым. Боже, как больно и глубоко стало молиться с тех пор. Это значит, что ты в опасности. Мы начали жить.