Перехваченные письма

8 декабря 1935

Милая Идочка.

Вы не знаете, как я вам благодарна и за письмо, и за карточку. Этого никто не догадался сделать. Не ответила вам, потому что очень трудно и больно. Жить сейчас очень страшно.

Я просто будто вошла в глубокую ночь, и нет ей ни конца, ни края. Только теперь поняла, что такое знаменитые «ошибки молодости». Моя «ошибка» давит на меня как стопудовый груз. Ошибка не перед Борисом, а перед собой и перед жизнью нашей общей, перед тем абсолютным счастьем, которого мы уже достигали.

Милый друг, у меня к вам просьба собрать — какие возможно — дневники, рисунки и карточки Бориса и прислать мне или отложить, лучше прислать. Больше нечего просить, и вообще хочется, чтобы вы написали, что знаете о нем за последний месяц его жизни. Будет за это вам вечное спасибо.

Чтобы куда-то деть бесконечные дни, я поступила на службу — секретарем в Академию наук.

Встретила здесь Татьяну Шапиро, случайно и после смерти Бориса. Это некрасивая, но удивительная женщина, и меня к ней тянет.

Она совершенно убита и сказала мне, когда муж вышел из комнаты: «То, что я желаю больше всего своей дочери, это иметь в жизни такие прекрасные и страшные полтора года, какие у меня были с Борисом».

Александр Солженицын. «Невидимки»

Наташе дали все-таки два года если не России, то советской воли, арестовали в 1937 (добровольное возвращение в Союз? конечно шпионка; ну не шпионка, так контрреволюционная деятельность). Прошла жестокий общий путь…

Глава 3

ЗАТИХАЮЩИЙ ШУМ ЮНОСТИ

Дневник Бориса Поплавского

Из записей ноября 1927 — февраля 1928

Встреча вторая[204]

Я ждал Тебя и слегка волновался. Больше всего меня поразили глаза. Темно-карие, они невыносимо сверкают, но не сексуальным огнем. Ты отводишь их охотно, ибо тебя самую смущает их откровенно-софийная, чисто мистическая сила. В тот день я болезненно, как электрический удар, почувствовал твою страшную, своеобразную силу, я был мягко оглушен в тот день.

«Это был самый счастливый день в моей жизни», — скажет она потом.

Встреча шестая

Во вторник я ждал целый день, тоскуя и немотствуя. Она подарила мне платок, надушенный ее духами Muguet Coti и во второй раз уже задержала мою руку в своей, когда мы прощались. В этот день я провожал ее до дому.

Встреча девятая

Она храбро пришла со мной к Блюму, у которого я, плача от нежности, сказал ей, что ее люблю. «Но я тоже. Разве это по другому называется?»

Она взяла мою руку и стала ее гладить. Затем я положил свою буйную голову к ней на колена, и она сказала: «Киска».

Я — страшный дурак в искусстве. Блюм, мечтая, сказал: «Искусство как раз затем и существует, чтобы передавать индивидуальный шарм такой девушки».

Встреча тринадцатая

Около Данфер в сквере я поцеловал ее в шляпу два раза. Она сказала: «Я страшно смущаюсь и сейчас уйду». Я сказал: «Ну что ж, уходите. Уходите».

Потом я бросил перчатки через парапет моста. Она сказала: «Милые старые перчатки, я больше всего сердита на вас за эти перчатки», — и поцеловала мне палец. Я сказал: «Хорошо, я прощаю вас, я приду завтра».

Встреча семнадцатая

У решетки Обсерветуар я хотел ее поцеловать, она отвернулась. Я жалко запротестовал, и, наконец, она позволила чуть, невинно поцеловать ее в нежную щеку, и это было так сладостно. Я обнял ее, но она едва заметно отстранила мою руку…

— Ведь всегда буду пытаться вас поцеловать, как вы буржуазно смотрите на вещи.

— Как будто нельзя любить и не целоваться.

(Между прочим, я ее действительно за это вот и брошу).

Я сержусь и говорю:

— Ну, значит, я низменный человек.

И вдруг после всего этого она говорит:

— Я не знаю, как это выговорю. Я делаю вам предложение. Если вы когда-нибудь захотите жениться, я предлагаю вам себя в жены.

Я притих и, сбитый с толку, сказал: