Перехваченные письма

29 сентября 1939

Мой дорогой, мой родименький, как защемило у меня сердце, когда мне принесли вашу телеграмму. Да, мечты, надежды улетучились, и ваши, и мои, да и Мишкины, хотя он не очень понимал, в чем игра, но он знал, что папа, мама и Мишель сядут в поезд и поедут далеко в Париж, в тот дом, где желтый автобус. Ну что ж. Придется и это принять, ведь и все другие приняли. Теперь еду в Париж в понедельник, а там видно будет.

30 сентября 1939

Дорогой мой, не знаю, с чего начать. Начну с ухода из госпиталя: слезы всех сестер, отнеслись ко мне идеально, приготовили мне еду на целый день (вино, яйца, сыр, хлеб, соль, шоколад Мише), как видите, я вышла bien 'equip'ee[227], будто из гостеприимного дома, а не из больницы… У меня очень хорошие воспоминания о госпитале, об их человечности. Думаю, что даже Миша не забудет, он здорово лопочет по-французски, вплоть до ругательств, и произносит их здорово отчетливо.

В поезде же творилось что-то невероятное, я ругалась, громко орала, что у меня сломана нога и что у меня бэбэ усталое на руках. Столпотворение, все возвращались с детьми, с узлами в Париж и говорили, что совершенно похоже на день всеобщей мобилизации.

Люди устали от неудобств и мчатся отдохнуть домой. Все ужасно, вплоть до уборной.

Телеграмма, посланная Бете, не прибыла, но мы с сыном добрались спокойно домой, и дома нашли Джеки и Бетю, очень всем вещам обрадовались.

Дина Шрайбман — Сергею Карскому