Перелистывая годы

При мне Ольга Александровна не взрывалась. И я не поверил ушам своим, когда узнал, что в театре ее кое-кто именовал «гиеной огненной». Правда, полушепотом и в полушутку. Оказывается, она была «огненной» в своей постоянной — хотя и абсолютно молчаливой — готовности отстаивать интересы супруга… что коллектив, мне сказали, «чувствовал кожей» (кожей, как в любом театре, чересчур тонкой и восприимчивой!). Но так как образцовские интересы и без нее были прочно защищены популярностью и положением непререкаемого авторитета, огненность свою Ольге Александровне, кажется, всерьез, в открытую не пришлось проявить почти ни разу.

Помню, слушая мемуары, я неожиданно открыл для себя, что Сергей Владимирович, оказывается, почитал супермастеров самых различных жанров и видов искусства. Но исключительно — «супер»! Это была та супервзыскательность, на которую он имел право. Хотя куклы для него оставались на авансцене… Они были превыше всего!

По-настоящему же я понял и оценил человеческое и гражданское достоинство Образцова не в результате его спектаклей, наших загородных бесед и знакомства с мемуарами, а когда весь мир услышал его прощальное слово, обращенное к Соломону Михоэлсу. Оно было произнесено скорбью души.

Образцов являл собой образец… Истого интеллигента, презиравшего плебеев духа, а среди них черносотенцев — с особой непримиримостью.

— Сталина я всегда ненавидел, — сказал Образцов в те дни, когда миллионы надрывно прощались с «отцом и мучителем». — Даже иные уважаемые мною люди — очень уважаемые! — клянутся, что верили ему. Не верю, что верили… Или уж страх вовсе лишил разума!

На кремлевских концертах вождь обычно то ли просил, то ли приказывал Образцову исполнять Хабанеру из оперы «Кармен».

— И аплодировал… Даже иногда просил повторить «на

119

бис», — рассказывал Сергей Владимирович. — Кукла, «исполнявшая» роль Кармен, уж очень была впечатляющей…

Правда, после концертов Образцова, как и всех остальных исполнителей первой величины, усаживали обедать за один стол с… кремлевской обслугой.

— Я неизменно отказывался, ссылаясь на особую диету, — с брезгливостью вспоминал Сергей Владимирович.

Уже после смерти Сталина, но еще до его развенчания, еще до официальной реабилитации еврейских мучеников — и убиенных, и томившихся в аду лагерей — Образцов, помню, сказал:

— Мое рыдание по Михоэлсу пять лет назад заглушить не удалось. Это уж после властители дошли до такого безумия, что и его объявили… международным агентом. Подобного злодейства и подобного бреда не знала история.

Человек он был достойный и гордый. Знавший себе цену!

…Думаю, многие помнят, что Ива Монтана первым приметил в Париже и восславил в Москве Сергей Образцов. А потом привез его в Москву вместе с Симоной Синьере. Тогда он ценил Монтана прежде всего как певца, а Симону как драматическую актрису.

И вот в Центральном Доме литераторов устроили монтановский «творческий вечер». Если обратиться к Крылову и его знаменитой басне, можно сказать: то была перелившаяся через все края «демьянова уха». Совсем недавно приподнятый Хрущевым «железный занавес» и пьянящее ощущение «оттепели» одурманили членов совета Дома литераторов. А в совет входили не только администраторы, но и прославленные мастера слова, законодатели художественного вкуса, который в тот вечер им изменил.

Ива Монтана и его супругу Симону Синьере встретили восторженным шквалом. Источником той влюбленности были в основном словесные и печатные панегирики Сергея Владимировича. Образцов открыл встречу… Но к дальнейшему — и его тоже ошеломившему действу — отношения не имел.

Руководители Дома литераторов замыслили, чтобы вечер имел, так сказать, увертюру и чтобы та увертюра стала для Монтана и его супруги сюрпризом, роскошным подарком. Подарок как раз и оказался крыловской «ухой». Устроители перестарались: они решили предварить эстрадное, бардовское пение Ива выступлениями суперзвезд Большого театра. Первыми выступили Надежда Андреевна Обухова, потрясавшая залы своим густым, до последнего дня ее жизни не состарившимся

120

меццо, и Иван Петров, сотрясавший басом не только слушателей, но, казалось, и хрустальную люстру под потолком. Благодарный шквал превзошел тот, которым были встречены гости. Супруга Ива Монтана восприняла это неприязненно… Своим заостренно-наблюдательным умом она сразу же осознала, что все в тот вечер было антиподно жанру и даже внешнему облику ее мужа. Он явился в белом свитере, без галстука, с распахнутым воротом… Обухова же сверкала неповторимостью не только своего меццо, но и драгоценностей, прильнувших к запястьям, ушам и шее. Иван Петров был, соответственно, облачен во фрак и изысканную рубашку с бабочкой. Монтан ничему этому не придал значения: хлопал взахлеб (в отличие от супруги, ладони которой ни на миг не соприкоснулись друг с другом!). По окончании «увертюры» Ив сразу же, с детской непосредственностью ринулся отблагодаривать своим микрофонным пением оперную приму и оперного премьера. Симона осадила его, ухватившись за рифленый край белого свитера. Ив вырвался… Она вновь ухватилась.