Перелом

Этти пересела на Счастливчика Линдсея, у которого из-за царапины было забинтовано колено и которого решили на всякий случай сегодня не тренировать, а меня посадила на Кукушонка-Подкидыша — пятилетку-гандикапера. Ворота распахнулись, и мы выехали на Пустошь... жеребцы, как всегда, впереди, кобылы — сзади.

Отправляясь на Южное Поле, находящееся рядом с ипподромом, мы свернули направо и проехали шагом мимо других конюшен, расположенных по обе стороны Бэри Роуд. На доске объявлений у Жокей-клуба был вывешен список мест, где сегодня разрешалась тренировка. Мы пересекли шоссе А-11, перекрыв движение тяжелых грузовиков, «дворники» которых нетерпеливо смахивали капли дождя с лобовых стекол, выехали на площадь Святой Марии, обогнули несколько улиц и, следуя течению реки, добрались наконец до Южного Поля. Во всей Англии не было другого такого города, в котором лошадям отводилась бы специальная сеть дорог, закрытая для движения любого вида транспорта.

Кроме нас на Южном Поле сегодня никого не было, и Этти, не теряя времени, распорядилась тут же начать проездку. У обочины дороги, ведущей к ипподрому, стояли, как обычно, две машины. Рядом с машинами виднелись двое мужчин, наблюдавших за нами в бинокли.

— Ни дня не пропустят, — сердито заявила Этти. — Не видать им Архангела как своих ушей.

«Жучки» не опускали биноклей, хотя оставалось неясным, что они надеялись увидеть с расстояния в полмили при такой погоде. Их наняли не букмекеры, а репортеры, которым необходимо было заполнить газетные колонки отчетами о предстоящих скачках. Я подумал, что чем позже они заметят Алессандро, тем лучше.

У молодого Риверы была неплохая посадка и твердая рука. Он прекрасно справлялся с Индиго, хотя это еще ни о чем не говорило — жеребец был стар и покладист.

— Эй, вы, — крикнула ему Этти, повелительно взмахнув хлыстом, — подойдите сюда! — Соскользнув с седла Счастливчика Линдсея, она спросила:

— Как его зовут?

— Алессандро.

— Алесс... слишком длинно. Индиго остановился рядом с нами.

— Послушайте, Алекс, — сказала она. — Прыгайте вниз и подержите мою лошадь.

Я подумал, что он не выдержит. По его побелевшему от гнева лицу было видно, что никто не имеет права называть его Алексом и никто, ну просто никто не может ему приказывать. И в особенности — женщина.

Он увидел, что я наблюдаю за ним, и мгновенно с его лица исчезло всякое выражение, как будто по нему провели губкой. Одним движением Алессандро освободил сапоги из стремян, перекинул ногу через холку и в следующую секунду очутился на земле. Взяв поводья Счастливчика Линдсея, которые протянула ему Этти, он передал ей Индиго. Она удлинила кожаные ремешки стремян, вскочила в седло и молча погнала на разминку шестерых двухлеток.

Алессандро произнес голосом, похожим на урчание вулкана:

— Я не намерен больше выполнять распоряжения этой женщины.

— Не будьте дураком, — сказал я.

Он поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Дождь насквозь пропитал его черные волосы, и они мелкими кудряшками облепили его голову. Глядя на высокомерный нос, скошенный назад череп и неожиданную прическу, можно было подумать, что передо мной — ожившая римская статуя.

— Не смейте так со мной разговаривать. Со мной никто так не разговаривает.

Кукушонок-Подкидыш терпеливо стоял, прядая ушами и посматривая на чаек, пролетавших над Пустошью.

— Вы находитесь здесь только потому, что сами этого захотели, — сказал я. — Вас никто не приглашал, и, если вы нас покинете, никто не будет плакать. Но пока вы здесь, вам придется выполнять все распоряжения мисс Крэйг и мои тоже, и вы будете это делать без возражений. Вам ясно?

— Мой отец не позволит так со мной обращаться. — Он был вне себя от ярости.

— Ваш отец, — холодно ответил я, — должно быть, счастлив иметь сына, который все время прячется за его спину.

— Вы пожалеете, — с бешенством в голосе пригрозил он.

Я пожал плечами.

— Ваш отец сказал, что я должен дать вам на скачки хороших лошадей. Он почему-то забыл упомянуть, что мне придется к тому же молиться на капризного оловянного божка.

— Я скажу ему...

— Говорите все, что угодно. Но чем больше вы будете жаловаться, тем хуже я буду о вас думать.

— Мне все равно, что вы обо мне думаете.

— Лжец, — решительно заявил я. Алессандро уставился на меня, поджав губы, потом резко отвернулся, отвел Счастливчика Линдсея на десять шагов в сторону и остановился, наблюдая, как Этти тренирует молодняк, прогоняя его переменным аллюром. Каждая линия хрупкого тела Алессандро говорила об оскорбленном величии и пламенном негодовании, и мне пришло в голову, что отец его действительно может решить, что я слишком много себе позволяю. А если так, что он может сделать?