Переписка из двух углов Империи

И наконец, именно устами Астафьева произнесен был страшный приговор над Россией, который не отважился в свое время сделать ни президент, ни Конституционный суд, ни один из писателей - "властителей дум". Астафьев не только поставил знак равенства между германским фашизмом и русским коммунизмом, но и - сравнивая два этих мировых зла - открыто сказал о том, какое из них страшнее. "...Коммунистические крайности, - утверждал Астафьев, - это фашистские крайности, и по зверствам своим, и по делам они превзошли фашистские. Фашисты просто детсадовцы по сравнению с нашими деспотами"42 . Более того. Поднимаясь над предвзятым, сформированным нашей пропагандой отношением к немцам, Астафьев начинает видеть в бывшем противнике не врага, а человека. "Тогда говорили: фашисты не лю

ди, - обронил Астафьев в одном из интервью. - Как это не люди. А коммунисты кто - люди?"43

Изрекал Астафьев и весьма здравые, на наш взгляд, суждения о стране и ее судьбе, например о том, что "в России настоящей демократии никогда не было, и вряд ли в обозримом будущем она у нас появится. Демократию надо выстрадать ...> Для этого надо быть зрелым народом"44 . Прозорливо распознал он, глядя из Овсянки, и суть чеченско-русской войны, ее пагубные последствия для России, призывал к прекращению кровопролития.

* * *

Неприязнь к чужому связана, как правило, с выпячиванием своего. К Астафьеву это вряд ли относится: ненависть к советскому коммунизму пропитана у него не только враждой к инородцам, но и отвращением ко многому, что виделось ему в собственном народе. Астафьевская ксенофобия неожиданным образом увязывается с так называемой русофобией.

Обличение своего, родного занимает в прозе и публицистике Астафьева (начиная с "Печального детектива") заметное место. Ощущая себя сыном России и сокрушаясь о ее бедах, истинно любя свой народ и глубоко страдая при виде его униженности, Астафьев не скупился на горькие беспощадные слова о нынешнем его состоянии - это резко отличает его от других почвенников, изначально склонных к русофилии. "Мне страшно сказать, но мы недоразвитый народ ...> Мы отсталый по своей медленнодумающей, медленноходящей сути народ, у нас медленно течет кровь, только уж когда взвинтят: революцией, хулиганством, смертью, угрозами, тогда из нас получается псих ...> Этот век смолол нас как нацию"45 . "Усталый", "надсаженный", "замороченный" - вот далеко не полный перечень определений, коими наделял писатель русский народ.

Примечателен вывод, к которому все более склоняется Астафьев, обличитель и ненавистник "еврейского интеллектуального высокомерия": "Наверное, все-таки мы сами виноваты во всех наших бедах и злоключениях, нам и гореть в фашистском кострище, если все же не опомнимся и не начнем с ним не то чтобы бороться (где уж нам уж...), а хотя бы противостоять соблазну пополнять его озверевающие стаи"46 . И в другом месте: "Явления, происходящие в нашей жизни ...> Тут и суровый российский климат виноват, и среда обитания, но прежде всего российская безответственность, слепая страсть к насилию, лень, бесшабашность, азарт власти, пересекающий границы злобы, и многое, многое, что заложено в смутном, часто диком и безжалостном русском характере" (9, 443 - авторский комментарий к "Печальному детективу") .

То есть, слава Богу, не одни инородцы!..

Новая позиция Астафьева в корне изменила его положение на российской общественной сцене: он становится непримиримым врагом для тех, кто еще недавно видел в нем единомышленника. Растет количество нападок и выпадов; брань исходит прежде всего от недавних союзников, литераторов "национальной" ориентации. Писателя-фронтовика, который, по мнению тысяч читателей, открыл им страшную правду о войне, пытаются зачислить в "предатели", изобразить врагом России и русского народа. Количество антиастафьевских выступлений в те годы несопоставимо с протестами по поводу его письма к Эйдельману. Особого внимания заслуживает одно из них, весьма симптоматическое, открытое письмо Астафьеву его старого друга, донского писателя Б. Куликова. Все публичные заявления Астафьева начала 1990-х годов вызывают у Куликова раздражение, горечь и негодование.

"Одно время, - вспоминал старый друг, - в средствах массовой информации ваше имя было подвергнуто остракизму. Это случилось, если не ошибаюсь, после подло опубликованной "либеральной" прессой вашей частной переписки с одним нашим евреем-интеллектуалом. Вас объявили антисемитом, членом общества "Память", а после ваших выступлений (вместе с другими писателями) против засилья на нашем телевидении и кино секса, порнографии и рок-музыки - просто фашистом"47 .