Переписка из двух углов Империи

Речь идет не о религиозности. Астафьев вырос в атеистической стране, и его менее всего можно назвать правоверным христианином. Но в его писаниях есть ощущение "небесной музыки". "Ребенком я был крещен, - вспоминал Астафьев. - Бабушкой кое-чему обучен. Я знаю, что там что-то есть ...> Не раз я у Господа просил на фронте милости и прощения"4 . Речь идет о стихийном мироощущении писателя, о свойственном ему обнаженном восприятии мира, сострадании, любви и ненависти, - именно эту свою религию, глубоко им выстраданную, Астафьев выразил с огромной пластической силой.

О ненависти Астафьева можно сказать так: сердце, беззащитное перед ликом любви, беззащитно и перед личиной ненависти. Человек, всего себя отдающий Любви, способен с такой же страстью устремить на другого свой безудерж

ный гнев. Правда, в произведениях, написанных до середины 1980-х годов, Астафьев еще достаточно сдержан. Гневаться дозволялось в ту пору лишь на то, что "мешает нам жить", у Астафьева же сложились свои - по сути, антикоммунистические - убеждения, и то, что было для него злом, вовсе не являлось таковым по советской шкале ценностей. Разумеется, цензурные условия не позволяли тогда писателю дать волю своим чувствам. И все же ярость прорывалась наружу, например, в публицистических фрагментах "Царь-рыбы", обличающих пьяницу-браконьера или "сильную личность" - горожанина Гогу Герцева.

Как бы ни относиться к тому, что так истово любил или ненавидел Астафьев, нельзя не видеть и другой особенности его мировосприятия: ограниченности исторического и социального видения. Мир Астафьева замкнут и однообразен. О чем бы он ни писал, он всегда остается внутри одного и того же обжитого им пространства. Это не беда - так можно сказать о многих замечательных мастерах слова. Беда в другом - в одномерности, узости этого пространства. Кругозор Астафьева ограничен; его наблюдательный взгляд скользит по поверхности. Астафьев - писатель "умный сердцем"; его муд

рость - от наивности. Его романы, как правило, череда эпизодов, "историй", мастерски изложенных рассказчиком, но трудно найти в них "движение вглубь". Лучшие страницы его произведений - это стихия языка и эмоций, превращающая их подчас в подлинную поэзию. Конечно, поэзия, по слову Пушкина, должна быть "глуповата", но писатель, размышляющий о стране и народе, невольно и неизбежно приближается к социально-историческим и нравственным обобщениям. Умение передать боль души - не единственная задача литературы.

* * *

Астафьевская ярость, затаенная до поры до времени, бурно вырвалась из-под спуда в середине 1980-х годов. Роман "Печальный детектив", опубликованный в журнале "Октябрь" (1986, No 1), знаменовал собой - наряду с другими произведениями того времени ("Плаха" Ч. Айтматова, "Пожар"

В. Распутина, "Дети Арбата" А. Рыбакова, "Белые одежды" В. Дудинцева) начало новой эпохи в литературе. Едва появившись, роман Астафьева вызвал возмущенные отклики, причем с противоположных сторон. Одни увидели в нем "клевету на русский народ" и "поклеп на советскую действительность". Других возмутил антисемитский выпад писателя: в четвертой главе романа содержалась фраза об "еврейчатах", изучающих в пединституте провинциального Вейска лермонтовские переводы с немецкого. Сказано было по-астафьев

ски - обидно и зло: мол, не просто изучают, а пытаются доказать, будто Лермонтов "шибко портил немецкую культуру". Словцо "еврейчата" было воспринято как некий симптом; антисемитизм, которого по официальной версии в Советском Союзе не существовало, выплеснулся-таки на страницы печати, и притом - из-под пера самого Астафьева!