Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

И только при моих этих, совсем моих качествах, я могу быть такой, какая была и есть. Я одержимая могу быть. Я сейчас одержима тобой! Когда я говорю: «все, все забыть» — конечно не значит, что «есть что-то особое для забвенья». Нет, но просто — все забыть. Ничего не было. Ты — только! Не ищи никогда скрытого смысла. Я тебе пишу совcем открыто! До безумства! Никому бы так не написала! Я никогда бы не смогла быть «модной». Кстати: странно я как раз вчера тебе об этом писала. Я «касаюсь» всего этого, но не собой самой, а чем-то, что ничего не воспринимает! Я не могу быть «модной», Ваня! Значит ты меня не знаешь! О, Господи, я кажется что-то понимаю, — ты под «модной» — думал еще что-то другое?! Да? Нет, Иван, этого никогда! Я не легко смотрю на жизнь.

Да разве ты меня не знаешь? Прочти все письма (пожалуй, много времени на это надо?!), когда еще Ивану Сергеевичу писала. Посмотри, по каким _в_е_х_а_м_ шла я! Почему-то Бунин мне не понравился? А? А ведь с «раздраженными»-то нервами, пожалуй, прийтись должен бы по вкусу?! Нет! Иван, вот пример еще: я люблю танцы, но… никогда не то, что некоторые им хотят придать. Я (часто) среди танца извинялась, что не могу дальше продолжать и уходила, если замечала хоть чуть-чуть, будь хоть только миг один. Танцы люблю как искусство, без людской грязи. Я могу забыть, что с кем-то

еще танцую, наслаждаюсь просто ритмом, музыкой, вихрем. Не люблю ползучих танцев. В танго люблю четкое исполнение, трезвое. Этот трудный танец, — его чаще гадят. Но я давно не танцую. Я никуда не выхожу… Последний раз я танцевала на моей свадьбе. Арнольд не танцует. И вообще, здесь и дома-то все так устроены, что не затанцуешь по бобрику и плюшу. Ноги увязнут, как и все тут. И меня не тянет… Вообще, ты ложно как-то обо мне судишь.

Нельзя спрашивать, что мне ближе «Твоя от Твоих» или… (не хочу и говорить). Я живу этим «Твоя от Твоих», без этого

я умру. А… все остальное?., как-то прикладывается, как нечто невесомое, к существованию, не к жизни. Ты говоришь о подвиге монахинь, белиц наших. Ваня, (опять скажу!), «если бы ты все (!) знал». Ты ищешь скверны в словах этих. А посмотри иначе! Почему ты ищешь во мне скверну? Я не хочу «молебствий» мне, — но я не принимаю и неправду!

Мне очень тяжело! — Пойми! Сдержи свое воображение. Ты ему только будешь обязан, если случится что-нибудь с нами! Я долго так не могу! У меня нет силы! Я тебя очень люблю! Ты знаешь! Я чиста перед тобой! Я не та, какую ты обвиняешь! Почему, когда ты говоришь, что «Вагаев такой, а Виктор Алексеевич — такой», — то мы верим, — а когда я говорю, что Г. — такой, то ты не веришь?! Я бездарна. Я знаю. Но я и не даю произведения, а просто тебе говорю правду.

Я искренна с тобой! Когда будем вместе, то все расскажу (т. е. все свои переживания), и ты увидишь как ты не прав! Я так была всегда строга ко всем! Ваня, у меня много было ситуаций, когда могли бы всплыть те инстинкты, о которых ты пишешь, если бы они были во мне! Запомни: чем больше старались их разжечь, — тем гаже были мне эти люди! Г. и Д[имитрий] М[ихайлович] оставили меня около себя именно чем-то другим. С Д[имитрием] М[ихайловичем] было неприятней, тяжелей (в смысле разочарования) потому именно, что у него были и инстинкты эти — все спутано. И, — не отрицаю, — пробуждение во мне (пусть 1 раз!) грешного предчувствия. Не больше! Но я ужаснулась, до того, что вот тебе написала. Я его не культивировала.

Ваня, Ваня, я ничего бы от тебя не хотела укрывать. Я так хочу тебя встретить и все, все с тобой решить. Писать так трудно. Все думы свои я бы тебе сказала!

Ванечка, ты никогда не писал мне о причине смерти О. А. Разве я могла бы «забыть»?! Я все помню, что ты скажешь. Ванечка, я читала в «Возрождении» — «Радуница» (там о твоем отце… все помню). «Куликово поле» только отрывком¹⁹³. Мне прислали сюда № 1 и больше не было. Я напишу в Берлин по адресу, данному тобой… Ваня, я посылала тебе ниточку-шелковинку, малиновую. Хотела знать твое мнение. Я вышиваю ею что-то. Я взяла бы другой цвет м. б., но ничего не могла найти. М. б. скоро к вам приедет наш батюшка. Я его просила и завтра еще попрошу зайти или написать тебе. Мы под Крещенье 2 часа (с 8 утра до 10) ждали на морозе автобуса. Замерзли. Чуть успели на освящение воды.

Ваня, прости, у меня весь блок в масле — кошка перемазала однажды лапкой. И все еще попадаются листы! Да, у спикерши «волнующий» голос. Мы с Сережей это давно уж сказали. Ты хочешь знать, какой у меня? Трудно себя услышать. Ты знаешь, я хотела наговорить тебе пластинку… Хочешь? Это можно.

Но не думаю, чтобы цензура позволила. Я справлюсь. Я очень люблю баритон. Самый мой любимый голос. Я завидую Ивику и Люсьен, что тебя слушают.

Я иду с тобой мысленно по спокойной равнине… И все так дивно… Какой живой рассказ! Чудесный!

Я уношусь на миг к тебе, любящему. Но… Ваня, я холодею, когда вспомню… _к_а_к_о_й_ ты ко мне теперь! Ванечка, верни мне себя!