Пересменок. Повесть о советскком детстве

— Чистый «Метрополь»! — оценил широкий жест соседа Башашкин.

— Москва — Казань, — уточнил директор вагона-ресторана.

«Гимназистки» ели мало, пользуясь столовыми ножами, они едва пригубливали вино и с некоторым недоумением смотрели на дядю Юру, который с Алькой и Тимофеичем, не мешкая, прилично накирялись. Нетто стал громко рассказывать еврейские анекдоты. Гости осторожно слушали и смеялись, особенно Софья Яковлевна...

Но больше всех удивил Георгий Максимович. Дело в том, что Злата Яновна вскоре после того, как я стоял возле уборной на часах, получила улучшенную площадь в новом доме на Шаболовке. Шептались, не обошлось без помощи Семена Миграновича: как-никак главный бухгалтер оборонного завода. В ее комнате какое-то время был общий склад рухляди, макулатуры и пустых бутылок, а потом туда вселился Георгий Максимович Капустинский, пожилой, совершенно седой и молчаливый гражданин с железными зубами. Как я понял из разговоров взрослых, он долго работал на Колыме, и ему наконец разрешили вернуться в Москву. Но въехал он в комнату не один, а с молоденькой, такой же немногословной девушкой Дашей. Сначала подумали, дочь. Оказалось — жена. Причем законная.

Дядя Юра объяснял небывалую разницу в возрасте молодоженов тем, что на Колыме новый сосед считай двадцать лет обитал как Робинзон Крузо — без всяких там женщин. Он только вкалывал, и по части расхода супружеских боеприпасов ему, в сущности, еще и тридцати не исполнилось. В этом смысле Даша для него, можно сказать, ровесница. Я, конечно, ничего не понял, но расспрашивать не стал, подозревая, что за уточняющие вопросы на эту тему можно получить по лбу, как за «бобрик» Златы Яновны.

Георгия Максимовича тоже позвали на поминки. Хотя он не так долго общался с бабушкой Лизой, она почему-то очень к нему хорошо относилась, всегда угощая своими пирогами. Все поминки он сидел молча, не пропуская ни одной рюмки, Даша пыталась отставить его лафитник в сторону, но он так посмотрел на молодую жену, что она смутилась и покраснела. Когда дело шло к концу и пили чай с тортом «Сюрприз», Капустинский налил себе в чашку одной заварки, жадно хлебнул, а потом ни с того ни с сего тяжело поднялся со стула и жалобно затянул:

Я помню тот Ванинский порт

И крик парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные мрачные трюмы...

Он пел долго, с надрывом, когда пересыхало во рту, пил черный чай, его лицо стало багровым, а на лбу вздулась фиолетовая жила. Все слушали молча, уставившись в стол. Нетто наклонился к Башашкину и шепнул:

— Смотри-ка, наш сиделец до сих пор чифирит!

Но дядя Юра отмахнулся. Он сник, осунулся и плакал, вытирая слезы клетчатым платком.

Будь проклята ты, Колыма,

Что прозвана черной планетой!

Сойдешь поневоле с ума,

Отсюда возврата уж нету...

Закончив песню, Георгий Максимович пошатнулся, и Даша, как санитарка, подставив плечо, увела его в комнату. После долгого молчания Сергей Дмитриевич предложил, не чокаясь, выпить за Михаила Генриховича.

— А кто это? — спросил я тихо тетю Валю.

— Папа... дяди Юры... Муж Елизаветы Михайловны.

Когда расходились, старый инженер расщедрился и подарил мне вскрытый конверт с тремя одинаковыми бельгийскими марками. Одну я оставил себе, а за две другие выменял у Пархая «Кению–Танганьику–Уганду». Три страны — одна марка. Большая редкость!

Ширму с драконами после поминок забрал себе на память Нетто, вскоре исчезла и кушетка, осталась только этажерка, и на ней год стоял кладбищенский фотопортрет бабушки Елизаветы Михайловны, с черной ленточкой, перетягивающей угол снимка. Теперь на полке выстроились по росту мраморные слоники, которые покойная терпеть не могла. Там, где она обитала в тесноте, но не в обиде, уместились холодильник «Апшерон», тумбочка с огромным телевизором «Темп», а на широкий подоконник водрузили магнитофон «Комета». Когда я вошел, он громко играл любимый башашкинский джаз, отчего дядя Юра и не услышал мой звонок.

В комнате Батуриных мебель стоит впритирку. Обеденный стол упирается в сервант с горкой. Ко второму подоконнику, забитому цветочными горшками, примыкает полированный гардероб, и если открыть створку, то окна уже не видно. Между шкафом и полутораспальной кроватью втиснуты тонконогая радиола «Ригонда» и высокий торшер с розовым абажуром, похожий на фламинго из журнала «Вокруг света». Когда я остаюсь здесь ночевать, мне стелют на полу, под обеденным столом. В детстве я говорил, что больше всего на свете люблю спать под столом у Башашкиных.

— Почему, Юрочка?

— Там не так тепло и не так холодно, не так просторно и не так тесно...

Этот мой ответ почему-то приводил взрослых в восторг.