Перестаньте удивляться! Непридуманные истории

— Мы с вами находимся перед могилой Багратиона. Собственно говоря, никакой могилы Багратиона здесь давно уже нет, потому что в 1923-м году по решению исполкома районного Совета депутатов трудящихся тело Багратиона, как верного царского слуги, было отсюда выкопано и зарыто где-то в другом месте. Где именно — неизвестно. При этом шпага Багратиона, украшенная драгоценными камнями, была украдена…

— Ты слышишь? — фальцетом крикнул мне оттесненный на другой край толпы экскурсантов потрясенный Женя.

— Слышу, сынку! — крикнул я ему в ответ.

Эту историю я припомнил несколько лет спустя, оказавшись в Алупке, в бывшем дворце графа Воронцова. Дворец был превращен в музей, и мы с женой, оказавшись поблизости, решили этот музей посетить.

Первое, что бросилось мне в глаза при входе в здание музея, был висящий на стене, писаный маслом портрет Воронцова.

Все-таки это благородно, — подумал я, мысленно сопоставив посмертную судьбу графа с посмертной судьбой князя Багратиона. — Все-таки «жидивьска вера полегчила», как любил говорить мой отец всякий раз, когда ему казалось, что большевистский режим мягчеет. Каков бы ни был граф Воронцов, но — как-никак — это все-таки его дом, выстроенный и обжитый им. И это справедливо, что при входе нас встречает портрет бывшего его хозяина.

Однако, подойдя поближе, я увидал, что под портретом бывшего хозяина дворца красуется надпись:

Полумилорд, полуневежда,К тому ж еще — полуподлец.Но тут однако ж есть надежда.Что будет полным наконец.

Нет, — подумал я, вздохнув. — Все-таки «жидивьска вера» еще не «полегчила». А если и «полегчила» — так самую малость.

Справа налево

В Еврейском центре (есть теперь такой в Москве) шла презентация альманаха «Цомет» (по-русски — «Перекресток»). В альманахе этом были собраны сочинения писателей, живущих в России и — уехавших (давно или совсем недавно) в Израиль.

Произведения российских литераторов занимали первую половину альманаха, израильских — вторую. И эту вторую надо был читать наоборот, с конца альманаха — к началу.

В связи с этим кто-то из устроителей всего этого мероприятия рассказал такую историю.

В один из самых критических моментов существования государства Израиль (кажется, это было во время войны Судного Дня) в Иерусалим приехал Генри Киссинджер, тогдашний Государственный секретарь США. Израильтяне, естественно, возлагали на него большие надежды — не только как на Государственного секретаря, но и как на еврея: будучи их соплеменником, он должен был, по их мнению, прилагать особые старания к тому, чтобы Соединенные Штаты оказывали Израилю в этом конфликте режим наибольшего благоприятствования. Киссинджер этим давлением, само собой, был недоволен. И выступая в Кнессете (израильском парламенте) весьма недвусмысленно это недовольство выразил.

— Во-первых, — сказал он, — я американец. Во-вторых — Государственный секретарь Соединенных Штатов Америки. И только в последнюю, третью очередь я — еврей.

— Это верно, — откликнулась Голда Меир. — Но ты забыл, что мы читаем справа налево.

Укрепи и наставь

Эту историю я знаю, так сказать, из первоисточника: ее рассказал однажды при мне тот, кто был главным ее действующим лицом. Во всяком случае — одним из главных: Андрей Дмитриевич Сахаров.

Дело было на банкете, устроенном после первого испытания советской водородной бомбы. Испытания прошли хорошо, и Андрей Дмитриевич (руководитель проекта) был на этом банкете чуть ли не главным человеком. Во всяком случае, он многое мог тогда себе позволить. И позволил.

Поднявшись с бокалом вина, он сказал:

— Я хочу выпить за то, чтобы это страшное оружие массового уничтожения, на испытаниях которого мы все сейчас присутствовали, никогда не было пущено в ход.

Ответил на этот неожиданный и, по мнению большинства присутствующих, не совсем уместный тост — маршал Неделин. Именно он, конечно, был первым человеком на этом банкете: Сахаров, при всех своих несомненных заслугах, все-таки был тут вторым.

Не вступая в прямую полемику с прекраснодушным молодым ученым (Андрею Дмитриевичу было тогда всего-навсего тридцать два года), маршал рассказал собравшимся такую байку.

Лежит в кровати попадья и ждет, когда батюшка наконец тоже ляжет и приступит к исполнению своих супружеских обязанностей. Но тот — занят молитвой. Он бьет перед иконами поклон за поклоном и повторяет:

— Господи! Укрепи и наставь… Укрепи и наставь!

А молодой попадье — не терпится. И вот, не выдержав, она прерывает его благочестивую молитву:

— Ладно уж! Ты молись, чтобы укрепил. А наставлю — я сама!

Андрей Дмитриевич понял этот тонкий намек. И — кто знает? — может быть, именно тогда-то и закралось впервые в его душу сомнение насчет того, стоило ли ему укреплять своим изобретением тех, кто ни при какой погоде не собирался принимать в расчет его мнение о том, как, когда и куда его направить.

Не ловится, но — характеризует