Перевал

Ракийма даже присела, раскрыв от удивления рот:

— Э-э… что за чудо, боже? Как она попала сюда?

— Не сама же она влезла? Рук, ног у нее нет. Кто ж, кроме вас, мог положить ее туда?

— Кто-нибудь из вас подшутил небось, непутевые…

— Посудите сами, тетя Ракийма, кому придет в голову так шутить — засунуть калошу в карман?

Анархон, которая себя не помнила от радости, что добралась наконец до родного Ташкента, словно головой достигла неба, поддержала Батийну:

— Ой-ёй, тетя Ракийма, наденьте калошу скорее на ногу… не вздумайте оставить в кармане. Еще украдут.

Рабийга и Батийна весело рассмеялись.

Путешествие Батийны с подругами выпало на то время, когда цепкие традиции строго разделяли женщин и мужчин. О, не легко разбить вековые, пустившие глубокие корни обычаи предков, как не легко вручную разрушить черные гранитные скалы. Разве может покориться старый корень, пока не лишится всех своих соков и не разложится окончательно? Даже Батийна, выросшая в глухом горном аиле, и та угадывала чутьем, что в великом сражении еще много, много раз схватятся между собой белое и черное, справедливость и насилие, и еще многие падут жертвой на пути к равенству.

«Боже мой! Разве могли мужчины, которых учили познавать землю, пока есть копь, и познавать людей, пока жив отец, увидеть за всю свою жизнь столько, сколько мы увидели за эти два месяца? Даже Серкебаю, первому богачу в нашем роду, который немало поездил, промышляя скотом, не пришлось столько увидеть. «Побывал я в Кульдже — на востоке, в Ак-Су, Турфане — на юге. Дважды ездил в Андижан продавать скот, в третий раз вернулся с полдороги», — говаривал он. Словно приснившиеся видения, хранит его память, как он ласкал на своих коленях прекрасную Гульбюбю, как пригнал за нее во двор Темиркана пятьсот отборных валухов… Он бросался судьбой Гульбюбю, как бросается азартный игрок костями. И швырнул ее в зловещую пучину страданий…» Так размышляла Батийна, словно подводила итог увиденному.

Еще в Москве Рабийга сказала женщинам:

— Надо всем нам одеться в самое красивое, что у нас есть. Батийна и без того хотела показать людям, каковы киргизы. Решив пройтись по главной улице в большом Ташкенте, она обрядилась во все лучшее.

— Ну, Анархон ханум? Мы готовы. Ты говорила, у тебя родные дяди живут в Ташкенте. Что ж, сведи нас к ним!

Батийна, которая, хоть и была в свое время лишена человеческих прав и продана за калым, никогда не прятала лица от мужчин, разговаривала с ними свободно. Не в пример Ба-тийне, Анархон, привыкшую почти с детства убегать в тень от людских глаз, одолевал страх. «Боже! Что скажут почтенные люди, когда увидят нас на улице? «У-а, что за шлюха, которая открыла свое лицо перед мужчинами?» Или станут плевать мне в лицо? О-вай, отец, как мне быть?»

Батийна прервала мысли подруги:

— Пойдем, скоро оденешься, Анархон?

— Батийна-хан, милая, сходите вы одни. Мы с тетей Ракиймой здесь побудем.

Батийна удивилась:

— Эй, сартова жена, зачем же ты сюда приехала, если даже на улицу робеешь выйти? Пошли! Покажи темной киргизке, выросшей в горах, свой Ташкент!

К Батийне присоединилась и Рабийга:

— Не прячьтесь в гостинице, посмотрим город!

Не оставили в покое ни выбившуюся из сил Ракийму, ни запуганную Анархон. И целый день вчетвером пробродили по улицам города.

Сравнительно с Москвой Ташкент показался Батийне другим.

В Москве дома многоэтажные, улицы широкие, деревья растут редко. В Ташкенте улицы узкие, дома значительно ниже, многих почти не видно за длинными глинобитными дувалами. То и дело попадаются подростки с узелками на поясе. Они бегут мелкими торопливыми шажками. На голове — корзинки с лепешками. Встречаются и мужчины в долгополых бязевых рубашках с открытым воротом, медленно, неуклюже неся на коромысле ведра с едой, надсадно выкрикивая:

— Э, адаш, пирный горячий аш! Оближется тот, кто его поест.

Подобную торговлю всякой всячиной Батийна много раз видела и в Караколе, и в Токмаке, и в Пишпеке, и в Ауэлие-Ате, на железнодорожных станциях. Во время остановок поезда торговали пловом, мантами, урюком, кишмишом, джидой, сваренными бараньями ляжками…

Чтоб не потерять друг друга в беспорядочном людском сборище, четверо женщин держались за руки. Кишмя кишел шумный говорливый базар, про который пели: «Чего только не найдешь, не увидишь в нем». Потолкаешься — все увидишь, но ни одной женщины, ни одной девочки.

И те, что пьют чай на подмостках чайхан; и те, что торгуют урюком, кишмишом, наватом, лепешками, неся на голове свои корзины или держа под мышкой узелки, и те, что торгуют всякой всячиной в лавчонках, выстроившихся в ряд; и те, что торгуют скотом, завязав на поясе в платки кучи денег, — куда ни глянь, все кругом мужчины, везде и всюду, расшитые белыми или голубыми нитками, пестреют тюбетейки, шевелятся, как живые цветы, аж рябит в глазах.

Батийна не переставала удивляться: «О диво! Что за странный народ, даже на базар не пускают своих женщин».

Она поняла теперь, почему утром Анархон замялась: видно, боялась нарушить обычай…