Перья

Ледер умолк, его тонкий рот искривился, и я понял, что он смущен. Сорвав ветку с росшей у дороги серебристой оливы, он зажал ее кончик зубами и сказал, что художники будущего изобразят его в облике голубя с оливковой ветвью, несущего человечеству мирную весть Поппера-Линкеуса. Первую жену отца и историю своего знакомства с ней в Вене он больше не упоминал.

4

Вместе с большим портретом, который был снят со стены и запрятан в дальний угол чулана в тот день, когда отец взял мать в жены, и сам образ его первой жены погрузился в глухую сумеречную зону семейных воспоминаний. Я никогда не слышал, чтобы отец говорил о ней. Встреч с ее немногочисленными родственниками он избегал. Речь о ней зашла лишь однажды, когда отец сидел летней ночью у нас во дворе с господином Рахлевским. Они ели мускатный виноград, и сосед вспоминал о своем возвращении с маньчжурского фронта после русско-японской войны.

Красивый и вежливый юноша, ветеран 8-го пехотного полка, все еще одетый в мундир царской армии, он прогуливался по улицам своего родного городка на краю Волынской губернии, поигрывая, как было тогда принято, тростью. Осмотрев открывшееся в его отсутствие фотоателье «Прогресс» («Погода не помешает — мы фотографируем»), он направился к княжеским могилам Олеговых времен, удостоившимся незадолго до этого посещения Николаем Вторым. Лишь его плечо, слегка скошенное от долгого ношения винтовки на ремне, напоминало об оставшихся позади бесконечных странствиях и ночевках на дальних железнодорожных станциях, посреди запахов мокрой псины и потных портянок. Таинственный свет русских просторов — и маленькая Люба Этингер, склонившая голову ему на плечо, ощупывает медные пуговицы с двуглавыми императорскими орлами у него на груди, касаясь их фиолетовыми, липкими от ягод пальцами.

— Да, — произнес отец треснувшим голосом. — Она любила ягоды.

Сосед знал Любу девочкой.

В предложенной фотографом позе, положив руки в тонких кружевных перчатках на спинку стоящего перед ней стула, она смотрела перед собой гордым и грустным взглядом, который как будто терялся в пространстве, так что весь ее облик создавал ощущение сдержанного аристократизма. Прекрасная в своей печали, запечатленная фотографом женщина отвернулась от брошенных мастерских Тель-Арзы и покрытых иерусалимскими лютиками склонов за ними[115], и теперь ее лицо, обращенное к дальней стенке чулана, покрывалось пылью и паутиной, теряя былую четкость черт.

Вернувшись домой после Шестидневной войны, я неожиданно обнаружил ее поблекший, обкрошившийся по краям портрет стоящим на этажерке рядом с фотографией отца. Мать, заметив мое удивление, объяснила, что теперь, когда дорога на Масличную гору открылась, нам нужно восстановить и Любину могилу, вместе с могилой моего брата, поскольку отец, да пребудет с ним мир, несомненно, хотел бы, чтобы мы сделали это.

В то время мать часто бывала у Риклина в конторе погребального братства, и когда разрушенные могилы были отысканы, она перевела немалую часть сбережений, откладывавшихся ею «на черный день», изготовившим новые надгробия рабочим. С приближением месяца элуль[116] мы вместе отправились на Масличную гору в первый раз поклониться обновленным могилам. По всему склону были видны собиравшиеся у надгробных памятников группы людей, а внизу, у самой Иерихонской дороги, под навесом, установленным во дворе недостроенной мечети, мы увидели Риклина. Склонившись над столом с разложенными толстыми тетрадями и картами, он помогал тем, кто к нему обращался, отыскивать нужные им могилы. Заметив меня и мать, он поспешил встать нам навстречу и, протянув исписанную отцовским почерком тетрадь, указал левой рукой на заполненное людьми кладбище, обнял меня за плечи и сказал:

— Жаль, что отец этого не видит. — Вслед за тем Риклин обратился к матери и произнес нараспев: — Удержи голос твой от плача, майн либе фрайнд, ибо есть награда за труд твоего мужа, говорит Господь[117]

.

Он указал на листке бумаги точное месторасположение нужных нам могил, передал листок одному из толпившихся под навесом молодых людей в долгополых лапсердаках и сказал, чтобы тот сначала отвел нас на детский участок, а потом наверх, в прилегающую к гостинице «Интерконтиненталь» часть кладбища.

Мать долго стояла у могилы моего брата, гладила серый камень маленького надгробия и беззвучно читала высеченную на нем краткую надпись. Когда мы отошли наконец от могилы, она обратила свой взгляд к безоблачному небу и сказала мне шепотом, стараясь, чтобы ее не услышал сопровождавший нас молодой человек:

— Я не прощу Ему этого до своего последнего дня.