Пером и шпагой

– Куда вы меня тащите? Дело еще не кончено… Даун бросил в схватку драгун, и они опрокинули прусскую армию. Это было уже поражение. Самое настоящее. Ночь наступила – глухая, осенняя. Из леса долго кричали раненые. Небеса плотно сомкнулись над павшими. С поля боя Фридриха отвели, поддерживая за локти, в ближайшую деревню. Но все дома уже заполнили искалеченные в битве. Тогда король прошел в церковь. Ему посветили фонарем, и он карандашом стал писать депеши. Допустил до себя врача, – ему сделали перевязку.

– А где же мой добрый Циттен? – убивался король. Циттен пропал со своими отрядами в глубоком тылу австрийской армии. Ночь тянулась неимоверно долго. Король часто просил:

– Выйдите из церкви, посмотрите… Может, уже светает?

Всю ночь он провел в церкви, скорчившись, сидел на ступеньках. Победа Дауна вчера была решительной: половина солдат короля осталась лежать на поле битвы.

– Мне уже ничего не надо. Мне бы только Циттена… Вот единственный человек, который всегда умел утешить меня!

Но Циттен был счастливее короля: Циттен вначале сражения так далеко вырвался вперед, что даже не знал о разгроме своего короля. И это незнание помогало ему слепо стремиться к победе над австрийцами. Первым делом, уже к ночи, он поразил корпус Ласси. Потом, когда стемнело, Циттен сказал:

– Со свечкой в руках воевать не будешь. А рассвета ждать долго. Давай, гусары, поджигай все деревни…

Ночь высветилась заревом горящих людских жилищ. Циттену стало светло, австрийцы же совершенно не были приучены к ночному бою. Они путались, обстреливали свои же войска. Покорные и растерянные, они сдавались кавалерии прусской тысячными толпами.

Циттен – в белом, раздувшемся от ветра плаще – летал через мрак, освещенный пожарами и выстрелами, как призрак смерти.

– Где Даун? – орал он, потрясая палашом непомерной длины. – Я сегодня убью Дауна.., я оторву ему голову! Я выпущу из него всю требуху…

Дауна он не убил, но зато он его ранил. Даун – это не Фридрих, который, терпя боль, мог продолжать битву. Даун побежал. За своим командующим припустилась его армия – за Эльбу! Поражение короля в битве при Торгау закончилось победой Циттена, – генерал свершил то, чего не мог сделать его величество…

– Кажется, светает, – доложили Фридриху.

– Наконец-то! – обрадовался король, вставая. Он вышел из церкви. Ему подвели коня. Неторопливо Фридрих выехал из деревни навстречу своему войску, скорченному от холода и ран, от боли и позора. Конь короля ступал среди живых, словно через мертвецов, копыта мягко погружались в теплую золу костра… Фридрих ехал молча, печальный, и вдруг – в испуге – остановился.

Издалека скакали на него всадники в белых плащах, почти неслышно, словно подъятые над землей; они были ужасны в своем движении, будто плыли по воздуху, как нечистая сила, и король ослабел:

– Это моя смерть! Всадники Апокалипсиса.., я узнал их!

Первый же всадник, домчавшийся до короля, оказался Циттеном.

Вздыбил он жеребца перед Фридрихом, как над пропастью.

– Я говорил уже, – хрипато прорычал Циттен, – любой плод надо раскусить, а потом уже болтать…

– Меня разбили, Циттен, – тихо ответил король. – Меня разбил этот дурак Даун. Я рад, что хоть тебя нашел живым.

– Разве такой дурак может разбить великого короля? Король, битва при Торгау выиграна тобою…

Он дарил свою победу пораженному королю. Это было великодушно!

Фридрих заплакал. Взошло солнце, и солдаты, вставая от загасших костров, вдруг увидели перед собой поле Торгау, – поле, сплошь покрытое трупами. Их были десятки тысяч, этих мертвецов, и все эти тысячи людей, еще вчера живых и теплых, были раздеты за ночь саксонскими мародерами… Солнце для того, наверное, и появилось на минуту, чтобы осветить этот апофеоз победы Фридриха. А затем оно снова угасло, опять надвинулись тучи из-за гор. И хлынул проливной ливень. Струи дождя застучали по животам, по спинам, по черепам, вода заливала раскрытые рты мертвецов.

И зябко поежился в своем бархате прусский король.

– Какое мрачное торжество, – сказал он глухо. – Вот я и думаю; не пора ли нам погреться? Не пора ли на зимние квартиры?

***

Прежде чем развести враждующие армии на зимние квартиры, я хотел бы вновь вернуться к Берлину.

В душе читателя, вероятно, остался неприятный осадок после всего, что было сказано о Тотлебене. В самом деле, старинные трагедии хороши тем, что в конце их зло обязательно наказуется, а добродетель непременно торжествует.

Тотлебен не просто негодяй, не просто шпион. Это был оборотень. Он может служить классическим примером той степени падения, на какую только способен человек в своей гнусности. Ведь он умудрился через предательство продвигать себя по службе не только в Потсдаме, но и в Петербурге.

Но всему приходит конец, и никакие сундуки с золотом уже не помогут, если есть честные люди. Этими честными людьми оказались адъютанты Тотлебена, горячие молодые люди, которые давно (по доброй воле) следили за своим генералом. Они-то и сделали так, что зло было наказано, а добродетель восторжествовала…