Перпетуя, или Привычка к несчастью

— Она носилась, — уточняла Анна-Мария, жена Жан-Дюпона, — ублажая этого типа, это жалкое подобие мужчины, так называемого мужа. Днем он поминутно окликал ее издалека, окликал так, как обычно кличут собаку, а ночью засыпал подле нее, нисколько не заботясь о ней, как будто жены и вовсе не существовало.

— Перпетуя, поди сюда! Да идешь ли ты наконец, Перпетуя!

И, бросив все дела, молодая женщина сломя голову мчалась к дому Леонарда Мимфумы по прозвищу Жаи-Дюпон. Жан-Дюпон, старейшина зомботаунских чиновников, был своего рода духовным вождем всего квартала, который он мог бы представлять в муниципальном совете, если бы таковой еще избирался, как при колонизации; впрочем, он, может быть, и не стал бы выставлять свою кандидатуру на выборах, так как не стремился ни к славе, ни к почестям. Он не умел навязывать себя, и лишь его отзывчивость неотступно влекла к нему тех, кто хоть раз соприкоснулся с ним. Чиновник, занимавший видное положение еще до независимости, он мог бы поселиться в чистеньком чиновничьем квартале, однако не пожелал этого, уверяя, что никогда не сможет привыкнуть к условиям жизни в таких кварталах, взять хотя бы общественные уборные или определенные правила, как, например, запрет мочиться во дворе и устраивать шум после двадцати двух часов.

Первый ряд домов, тот, что был виден с улицы, состоял из глинобитных построек с побеленными штукатуркой стенами, под соломенными или, реже, железными крышами. Как правило, это были красивые с виду, просторные, с достаточным количеством окон, чистые дома, к каждому из них примыкали, как в глухих деревушках, строения более скромные, но тоже вполне опрятные, они предназначались для хозяйственных нужд, чаще всего для кухни. В одном из таких домов и жил Леонард Мимфума, по прозвищу Жан-Дюпон. Он получал такое жалованье, что ему завидовали решительно все, не говоря уже о чернорабочих и безработных, составлявших основную часть населения Зомботауна.

За этими домами скрывался другой ряд строений, а точнее, хибарок, на которые полиция закрывала глаза — не следовало ставить правительство в затруднительное положение, поднимая вопрос о перенаселенности африканских пригородов. Сооруженные из глины, из дерева или же, гораздо реже, просто из веток, все они имели пристройку сзади, куда можно было войти через низенькую дверь, — там обычно размещалась кухня.

Вампир рассказывал, что Перпетуя с изумлением и ужасом обнаружила, что ей предстоит жить именно в такой хибаре, но сначала никому ничего не говорила. Ее приводила в отчаяние чудовищная теснота жилища, а позднее и крайняя скученность в поселке — здесь, несмотря на все старания, скрыть от соседей свои семейные неурядицы не было никакой возможности.

Только Вампиру, да и го много времени спустя, она рассказала, как поразило ее это открытие: оказывается, она была еще более обездолена, чем ее старая мать, молодость которой прошла совсем в иные времена. Наслышавшись поначалу, что Эдуард будто бы чиновник на особом положении и государство возмещает ему все расходы, она и представить себе не могла, что огонь ей придется разводить точно таким же способом, как и ее матери, только дров у нее будет еще меньше и таганок похуже, а котелки и кастрюли — совсем крохотные, да и сама-то она едва помещалась в своей кухоньке.

— Перпетуя, поди сюда! Беги скорее, Перпетуя!

И, бросив все, Перпетуя мчалась к дому Жан-Дюпона, находившемуся в пятидесяти метрах от них. Едва она переступала порог, ее оглушал шум и возгласы людей, которые пили, курили, смеялись, играли в карты или в шашки, что-то выкрикивали и, захлебываясь от восторга, рассказывали непристойные анекдоты. Нельзя сказать, чтобы Эдуард был здесь самым тихим из всех.

— Ну что, Перпетуя, явилась наконец? — кричал он, завидев свою жену.

— Я была занята…

— Перпетуя, разве ты не знаешь, что супруга не может быть занята, когда ее зовет муж, — провозглашал Жан-Дюпон, и, как всегда, невозможно было понять, говорит он это в шутку или серьезно.

Он брал ее за талию и привлекал к себе, а иногда даже усаживал на колени. Жан-Дюпон был хороший человек, и Перпетуя по-детски звонко смеялась, когда он проделывал все эго.

— Не бойся, — говорил Жан-Дюпон, дыша ей в лицо винным перегаром, — твой муж не обидится: он прекрасно знает, что я уже старик и проржавел со всех концов. Даже такой ревнивец, как он, не обидится, не бойся.

Но Перпетуя была не слишком-то в этом уверена, впрочем, и Жан-Дюпон, по-видимому, тоже.

— Послушай, Перпетуя, — нетерпеливо вмешивался Эдуард, делая вид, что не обращает внимания на вольности Жан-Дюпона, — принеси-ка мне пачку сигарет «Бастос»! Как это ты сама не догадалась!