Перс

Хашем в своих борениях, осмыслявшихся постепенно — в разговорах, спорах и наблюдениях, — оказался не только яростным сторонником цивилизации, но и не менее темпераментным адвокатом народной самобытности. Простосер-дечность хранила его от двусмысленности, неизбежной на пути к святости, которая часто — долей или полностью — оборачивается содержанием власти.

Хашем спасался цивилизацией и смехом.

Кроме субботних чтений вслух егерям — Марка Твена, Гашека, Джерома, с утомительными объяснениями, почему в данном месте смешно, он постоянно занимался переводом. Каждые десять дней он ездил в город, в интернет-кафе у Площади фонтанов, добывал в сети новые стихотворения, опубликованные в еженедельном журнале The New Yorker, пополнял подборку по антологиям… Он возвращался и тут же садился переводить. Ширван замирал. Проходил день, два, на третий

Аббас собирал егерей (пускался вестовой по кордонам), и вечером Хашем читал и разъяснял стихи иного, нового мира.

Он читал стихи с выражением отрешенной гордости, стихотворение объяснял с презумпцией святости слов, из которых оно было составлено. Личность автора не вовлекалась в действо, хотя стихи не объявлялись безымянными, но понимались как таковые, несмотря на озаренность именем: Роберт Лоуэлл, Уистан Оден, Роберт Фрост, Шеймус Хини, Август Клайнцалер, Рейчел Хадас, Уильям Меррил, Дерек Уол-котт, Филип Левин. Все это были авторы Нового Святого писания, и соперничество, разность между ними была столь же незначительна, сколь и блистательна, подобно различию между евангелистами, космическое расстояние между которыми скрадывалось бесконечным величием.

— «Мой отец был снеговиком». Так называется стихотворение американского поэта, пишущего под псевдонимом Sparrow, Воробей. Итак, внимание.

Мой отец был снеговиком, но он растаял.

Все, что от него осталось, — два уголька: глаза.

Два уголька лежат на столе в кухне и смотрят, как я мечусь от окна к двери.

Нос я сгрыз давно, давно.

Хашем выждал немного, следя за ожившей палитрой лиц.

— Кто понял это стихотворение?

Только Аббас нерешительно стал поднимать руку, но огляделся и, увидев, что никто не поднимает, опустил.

Хашем прикрыл глаза, губы его шевелились. Свод бровей чернел скорбно.

Я увидел вдали, что по тропе вдоль озера приближается Эльмар, он прошел уже сторожку, чего-то испугался, отпрянул от стены тростника, вернулся к тому месту, раздвинул тростник, снова зашагал. Руки в карманах, выражение лица не разглядеть.

Аббас все-таки решился поднять руку.

— Я считаю, что здесь говорится о том, что смерть наступит для каждого. Сколько хочешь живи хорошо, сколько хочешь будь здоровым, но все закончится одним и тем же. Я вообще удивляюсь, куда деваются все мертвые? Ведь их так много уже умерло со дня творения. Все умерли. Все мертвые для живых смерть строят, строят. А хоть бы кто увидел, рассказал, что там, за жизнью. Может, там и нет ничего?

— Нет, Аббас, ты не понял. Послушай сначала. Аббас покраснел. Сел на свое место.

— Снеговик — это человечек, слепленный из снега, детский идол, составленный из трех шаров снега. Помните, мы играли в снежки и возводили снежную крепость, когда в позапрошлом году был снегопад? Помните, как мы строили крепость?

— Мы делали комок и катали его по земле, — заулыбался Ильхан, показывая снизу вверх, нежно подбрасывая воздух руками, — пока ком не вырастал до колена. Тогда мы несли его вдвоем и укладывали на стену, как саманный кирпич, липкий.