Персона вне достоверности

Мне приснилось, что будто бы посреди оркестрантской комнаты на широком, приземистом канапе, застланном шелковым покрывалом, лежит, опираясь на локоть, матушка-генеральша в приклеенных черных усах, при сабле, наряженная не то махараджей, не то османским султаном. Рядом с нею гуляет по пестрому коврику, не сходя с него на паркет, господин войсковой атаман. И слышится мне отчетливо, что, будто беседуя с атаманом, генеральша капризно склоняет супруга не ехать теперь на рождественский маскарад в Офицерское собрание, где торжественно ждет атамана весь город, а веселой сенсации ради нагрянуть внезапно с подарками и оркестром в приютившийся на Песчаной улице, Богом забытый Аптекарский клуб, где тоже затеялся бал-маскарад. Атаман сердито ей возражает:

– Полноте, полноте, Анна Андреевна! Нам пора выезжать. Извольте подняться!

Анна Андреевна вскакивает, вынимает саблю из ножен и, саблей указывая на меня, вдруг говорит супругу:

– Пашенька, Пашенька… – Она всегда его называет Пашенькой, хоть и моложе его лет на тридцать. – Пашенька, – говорит она, – а ты посмотри-ка на нашего литавриста! Он страх как похож на тебя… и осанкою, и бровями… Оденем его в твой мундир, и пусть его едет в Собрание в твоем «Руссо-Балте» с караулом и адъютантами. А мы с тобой на лошадках – в Аптекарский клуб, цоб-цобей…

– Вздор!! – кричит атаман разъяренно.

И в ту же минуту лицо его как-то странно меняется, – так странно и быстро, что мне даже кажется – оно совершенно не изменилось, а это я, присмотревшись, только теперь и заметил, что оно выражает вовсе не гнев, а озорную, нервно-веселую озабоченность.

– Постойте-ка, Анна Андреевна, – говорит он с ласковой деловитостью, – а ежели он, сукин сын, не захочет наряжаться для вашей фантазии атаманом?

– Так мы ему голову сабелькой зараз-то и отрубим, – отвечает матушка-генеральша.

Атаман поднимает брови – он и доволен, и озадачен этим храбрым ответом.

– Что ж, – обращается он наконец ко мне, – слышал ли ты, любезный, какой тут у нас разговор приключился?

– Как не слышать, Ваше Высокопревосходительство, – слышал отлично! – докладываю я.

– Ну, а раз слышал – поедешь с Анной Андреевной на Песчаную – атаманом! в бензомобиле! – позабавить наших провизоров… А я и вовсе никуда не поеду. Таков мой сказ. Поспешайте же, поспешайте!..

И вот уже снится мне, что мы мчимся по городу с матушкой-генеральшей в «Руссо-Балте» Его Высокопревосходительства. По бокам верховой караул, да только не с саблями и винтовками, а с алебардами и бердышами, сзади скачет, вся в дивных нарядах, атаманская свита, за ней – оркестранты, впереди, в свете фар – знаменосцы с войсковыми клейнодами и хоругвями… Матушка-генеральша мечтательно улыбается, указывает на звезды (она еще на Дворцовой площади велела шоферу откинуть верх) и говорит мне:

– Видишь, голубчик, сколько их нынче высыпало!..

А я не могу поднять головы, потому что я вижу только одно – что матушка-генеральша – прости меня, Господи! – смерть как красива и обольстительна, хоть и топорщатся на ее юном лице безобразно огромные смоляные усы… И еще я вижу, пожалуй, что ее тонкая ручка в корундах и изумрудах, которой она указывала на звезды, вдруг как бы спорхнула с ночных небес и выжидательно-нежно застыла у моего подбородка.

– Целуй же скорей, коли хочешь! – шепчет мне матушка-генеральша. А сама уж протягивает мне и другую ручку… И я целую, целую, уже позабыв обо всем на свете, и руки, и щеки, и ароматно теплую шею матушки-генеральши… И так чуден, так сладок мой грешный сон! И продолжаться бы ему в том же духе…

Но вот тут-то моя фантазия и повернула нечаянно на запретную тропку… Вот тут-то и выметнулся на мостовую, скакнув через ограду кленовой аллеи, вдоль которой мы проезжали, отчаянно ловкий всадник с винтовкой наперевес. И прежде чем караульные успели выбить его из седла теми громоздкими алебардами, коими их вооружили потехи и праздника ради, злодей (входивший, как выяснилось потом, в комплот каких-то свирепых смутьянов, мечтавших убить атамана) выстрелил трижды. Первая пуля задела мне левое плечо, две же другие – жестоко, очень жестоко ранили матушку-генеральшу.

Она скончалась в автомобиле, по дороге назад, во дворец…

Да, господа, она скончалась. Какое-то время спустя мне явилась во сне церемония ее погребения. Эта печально-величественная картина грезилась мне мучительно и настойчиво. И теперь, вспоминая ее наяву, – вспоминая подвижные облака над кладбищем, пирамиды пышных венков у отверстой могилы, источающей запах студеной глины, скорбные ряды обер– и штаб-офицеров, низко склонивших непокрытые головы, и торжественно мрачных мортусов, чинно расставленных с факелами по углам высокого катафалка, – я думаю вот о чем. О том, что в своем изыскании я был уже близок – так близок! – к открытию тайны сновидческой смерти, и о том, что открыть эту тайну почти невозможно, не утратив чувства реальности… нашей реальности, и не двинувшись дальше, дальше! – за ту границу…»

* * *