Персоны нон грата и грата

Учительницу музыки звали Венера Альбертовна. Она была молодая, но очень строгая. На первом же занятии показала мне три ноты: до, ре, ми — и научила перебирать их в определенном порядке. За этим увлекательным занятием я и была застигнута мамой, когда она пришла забрать меня с урока.

— Играет! — воскликнула мама. — Боже мой, играет!

Венера Альбертовна сухо улыбнулась и сказала:

— Пальцы еще слабоваты. Сколько ей, шесть?

Венера нравилась мне, и несмотря на это я ее боялась. В моем представлении она была прекрасная и ужасная, я где-то подцепила эту фразу, наверное, от папы, он увлекался в то время французским символизмом, и сразу соотнесла ее с Венерой. Меня приводили в восхищение наманикюренные руки в кружеве манжет, безупречные белоснежные блузки, длинные черные локоны, коралловая помада. Такой нарядной женщины я раньше никогда не видела. Венера со всеми ее дамскими штучками вызывала у меня жгучий девчоночий интерес.

— А почему ее как планету зовут? — после музыки, по пути домой, я всегда приставала к маме с глупыми вопросами.

— Не только как планету, — отвечала мама. — В Древнем Риме это была богиня любви. Как Люба по-русски.

— А Рим это где?

— В Италии.

— Она что, итальянка?

— Нет, она татарка.

— Почему тогда Венера?

— Ну откуда же я знаю, почему. — Маме начали надоедать эти разговоры. — Родители так назвали.

С таким планетарным, нет, даже так — космическим именем она представлялась мне сверхчеловеком, недосягаемым божеством, ангелом неземным. Она и впрямь была очень красива. Самыми красивыми, по моему разумению, у нее были ногти — длинные, розовые и блестящие. Поразительно, но она умудрялась играть, совершенно не цокая по клавишам, — даже далекая от музыки мама всегда подмечала это как признак Венериного мастерства.

Фамилия у нее была Х'aрисова, и, если отбросить, что «хар'uс» по-татарски земледелец, останется «х'aрис», а по-гречески это значит «прелесть»; последняя трактовка куда больше подходила Венере.

Самыми интересными были уроки, где мы проходили иностранные слова: легато, нон легато, стаккато; форте, меццо форте, фортиссимо…Я слушала во все уши и старалась запомнить их до единого.

— Адажио — медленно, аллегро — быстро, анданте — тоже медленно, но быстрее, чем адажио. Виваче быстрее, чем аллегро, а престо быстрее, чем виваче. Есть еще ларго и ленто — это очень медленно. Запомнила?

— Да.

— Повтори.

Я повторила.

— Венера Альбертовна, расскажите еще.

— Хватит пока, это сначала выучи. Где твоя мама, уже две минуты шестого.

— Не знаю… — мама, всегда такая пунктуальна, сегодня и впрямь запаздывала.

— Ладно, давай поиграю тебе Шопена.

Я созерцала, как острый носок лакированной туфли-лодочки нежно нажимает на педаль, будто гладит ее. Музыка кружилась по классу, отражаясь от зеркальной стены — по воскресеньям музыкальная аудитория служила залом для бальных танцев, — овевала небольшой гипсовый бюст дедушки Ильича, стекала по контурам глиняной амфоры с вечно увядшим букетом… Я наслаждалась стройной ритмичной мелодией; с замиранием сердца смотрела на летающие по клавиатуре руки Венеры Альбертовны, на ее прекрасное вдохновенное лицо…

На последних тактах в класс вбежала запыхавшаяся мама.

— Извините, сгущенку в институте давали. И вам баночку взяла.

— Не беспокойтесь, мы тут как раз с Восьмой прелюдией Шопена познакомились, — Венера тонко и презрительно улыбнулась, однако подарок приняла.

— Спасибо, что подождали, — не сбавляя темпа, мама собрала нотные тетради в картонную папку с красивой голубой завязкой, нахлобучила мне панамку, подтянула колготки, и мы пошли.

На площади у института я увидела Таньку Кочерыжку. Вообще-то фамилия моей подруги была Капустнова. Беленькая, коротко стриженная и кучерявая Танькина голова и впрямь напоминала кочан, или, как говорила бабушка, вилок капусты. К тому же, видимо, подсознательно следуя законам гармонии, мать одевала Кочерыжку в светло-зеленые платья; в своих салатовых нарядах рослая, худая и гибкая Танька одновременно напоминала гусеницу-капустницу. Так что фамилия Капустнова ей подходила со всех сторон. Это безупречное единство образа и фамилии послужило причиной того, что наша подготовительная группа дразнила ее не Капустой — что было бы вовсе не обидно, — а Кочерыжкой.

Мальчикам она нравилась: подравшись из-за права танцевать в паре с ней танец кузнечиков, Колян Елисеев чуть не выколол глаз Борьке Тунцову — отверткой, он стащил ее у завхоза дяди Сережи, — на глазах у всей детской площадки.

Колян промахнулся, попал на сантиметр левее, чуть ниже виска. Воспитательнице сделалось дурно, ее увезли на «скорой». Группа на несколько дней перешла под опеку дяди Сережи. Что и говорить, девочкам хорошо жилось в эти деньки — а мальчикам не очень, ибо дядя Сережа, опасаясь повторения дуэли и прочих шалостей, держал мужскую половину группы в ежовых рукавицахи по первой провинности ставил в угол на полчаса, а то и на целый час.