Персоны нон грата и грата

Но глаза, глаза ловчихи душ снова следили за мною с его лица и пили, и пили мою астральную кровь. Опять… Но сладостна процедура эта, и холод, могильный холод вязко течет по рукам и капает с пальцев, и рвется жила внутри, застревают в гортани черепки уставшего сердца, и блестят, увлажняясь, глаза, и не укладывается все это в представление о человеческой нормальности. Этого-то блеска и испугался он раз:

— Знаешь, — говорит, — ты… слишком не как все… обостренность кошачья… Я смотрю на тебя — и боюсь.

— Почему? — спрашиваю, — потому, что глаза нехорошим блеском блестят? Не бойся: у меня и муж есть, и имя-то у него святое — Олег. Тебе — нечего бояться, а вот мне…

А он поежился и плечами передернул. И началось…

А началось все… обычно: взгляд, брошенный случайно, пронзительный, острый, тонкой иголкой тыкнулся в мой зрачок. В мое лицо. В мою жизнь.

А потом — бытье закружило и — не прямыми — кривыми повсюду возило. И вроде бы все — покой и порядок, но взгляд тот, первый, засел-таки в подсознании, сидел, спал в нем — глубоко пока еще, правда…

Я — прибегала к нему, полубезумная, посидеть, отдышаться после ночных кошмаров, в глаза Алисины посмотреть, голос послушать и дрожь в пальцах унять. А он — не понимает: зачем? — смысл, конечно, искал, да так и не нашел никакого. «Чего она хочет, безумица?» — думал, наверное, он, когда моя достигаемая нечеловеческими усилиями сдержанность начинала вдруг разгерметизиро-вы-ва-ться, — и вырывалось сквозь трещину запаянное до этого в вакууме «я-так-больше-не-могу-не-могу-не-могу!!!»

А происходил мой герой из того самого, заколдованного, проклятого города, что силой неведомой спроецирован был на московские заповедные улицы. И испугалась я поворота такого, после того как:

— Я увезу тебя, — сказал он, — с собой. Зимой увезу. Этой зимой.

Шутит? — подумала я. Стало жутко: а вдруг… правда… увезет… туда! Ведь это конец! Но сказаны — о-па! — уже сказаны эти слова, зарезервировано, забронировано в памяти место — как полка в морге, для еще живого заказанная. Уж лучше б не говорил: для него все равно утонут в забвении эти слова, но заклятьем — мне; так думала я и металась в полуагонии, и кружила по стройным кварталам, по вечерней заснеженной клетке. И опять надрывались надо мной улицы, вымягченные дежурным фонарным светом, переулки сбивались в сливки, снег белым пухом сыпался под ноги — мягко, мягко идти. Неслышно: снег! — носят ноги меня, и ужас (увезет, увезет — не сбежать) топит меня в нем. Все. Приговор оглашен, и далекий мистический город уже тянет ко мне тяжелые клешни железных дорог, раскидывает до самой Москвы паутинные липкие сети станций и полустанков, надвигается, душит, уже снится в безлунные ночи…

И я уже не могу ни вырваться, ни удрать, ни обмануть мою клетку — симпатичную московскую «Киевскую», эту нелепую проекцию далекого и сверкающего огнями большого города. Беда…

Алес, Алес, неужели ты так ничего и не понял? Неужели ты не заметил? Неужели не углядел? Подозреваю, что понял; заметил и углядел… И сам же меня у себя — в этой ловушке — целых два года держал. Долго мы с Алесом, долго по набережным над стальной водой ходили: ах, чертово место, в водяной ледяной петле. Как родилась я в водной петле — Коломенское, шатровый стиль, остроги да столетние дубы; Нагатинский затон, кажется, называлась петля, — так и жила — в другой: от Бережковской до Тараса Шевченко. Шевченко…

Реве та стогне Днiпр широкий…

Ревет и стонет, ждет меня в ясные воды: как оплеталось с детства тело мое водяными нитями, как гоняли мокрые вены рек мою кровь, так и примет меня вода: с детства ее боюсь. И Днепр уже томится, ноет по мне, «у-у-у» — плещет волна. Потерпи, Днiпро, потерпи, хороший, скоро прибуду…

Каждое утро начинается с шелеста вокзала под окном. Мчатся поезда, стучат колеса, «увези-увези-увези-увези» — стучит растревоженным железнодорожным ритмом в голове, в горле и в сердце. Ничего ведь это не стоит тебе: приеду и буду по улицам странным бродить — полуведьма-полубезумица, — чтобы понять потом: вот оно, все уже, все. Угощу своим телом днепровских рыб, и не узнает никто; он — и не вспомнит, что Я когда-то была; просто придут вечером уставшие люди домой, напрягут усталую память: нужно, мол, что-то такое важное вспомнить, да, что-то важное… — и не вспомнят. Так… Хорошо… Все забыли? Вот и отлично.

Я пыталась, конечно, избавиться, обмануть этот пуп земли переездом — но нет, тщетно, не отпускают за свои пределы изловившие меня улицы. Я ушла — но они держат.