Перстень Царя Соломона

—  Но мирские, соблазны оказались сильнее, опять же и жизнь монашеская, ежели на нее посмотреть с близи, тож грехами наполнена.— Это уже пошла в ход легкая дозиро­ванная критика поведения духовенства — разбойники их обязательно должны хоть немного недолюбливать.

И точно. Не успел я это произнести, как корявый тут же одобрительно крякнул, заметив главному бармалею:

— А я что завсегда вам рек? Это токмо с виду они — отцы святые, а в души заглянуть — от грехов черным-черны. Ты поведай им, поведай, чего они творят втихомол­ку.— Это он уже мне.

Я бы, конечно, рассказал, тем более что монашеские грехи примерно знаю, ничего особенного — пьянство, разврат, ну и еще, как специфика, мужеложство. Но сма­ковать мне почему-то не захотелось, к тому же больно уж чумазый этого жаждал. Знаете, бывают такие люди. Не иначе как он и сам был одним из первых во всех этих «за­бавах», да перегнул палку — выгнали. Вот теперь и злоб­ствует на оставшихся, дескать, все мы одним миром маза­ны, только меня застукали с поличным, а до остальных еще не добрались. То-то я гляжу, что у него верхнее тряпье на плечах очень сильно смахивает на остатки рясы. Эда­кое последнее воспоминание о счастливой поре сплошно­го безделья. Разумеется, если только он не содрал ее по­том, уже по разбойному делу, с какого-нибудь монаха.

Словом, от детального обсуждения монашеских бес­чинств я вежливо уклонился, кротко заметив, что один бог без греха и вообще не пора бы нам приняться за трапе­зу, ибо соловья баснями не кормят.

Изголодавшийся народец сразу дружно загалдел, а я за солдатскую фляжку. Мол, как насчет по маленькой? Спросил так, для приличия — когда бы русский человек отказывался пить, если он, разумеется, не болен, причем смертельно. Да и то иному перед смертью напиться, что свечу перед иконой поставить — услада сердцу и благость душе. А уж чтобы русский разбойник отказался от выпив­ки — такого и в сказках не отыскать. Надо иметь слишком буйную фантазию, чтобы придумать эдакое.

Чарка у меня, к сожалению, была одна, причем самая простая — стеклянный стакан, но для не избалованных роскошью бармалеев шестнадцатого века, судя по их вос­хищенным взглядам, он выглядел под стать золотой цар­ской чаше.

— Только больно забористое у меня питье,— предупре­дил я,— Потому советую сразу запить,— И извлек вторую фляжку, с простой водой.

Бородач презрительно на нее покосился, еще раз по­нюхал налитый спирт, который я поднес ему, как старше­му, и снисходительно заметил:

—  Нешто я горячего вина не пивал,— после чего тут же молодецки одним махом влил в себя все содержимое.

Судя по выпученным глазам, горячее он, может, и пи­вал, но такого крутого кипятка, как у меня, не доводилось. Спирт — штука тонкая, его надо пить с умом или иметь лу­женую глотку.

— Хр-р, хр-р. Что ж ты сразу не сказал, что оно у тебя тройное,— попрекнул он меня минут через пять, когда от­кашлялся и пришел в себя.

Получилось, что и тут он норовит оставить крайним другого. Нуда ладно. Не время спорить по пустякам, когда имеются дела поважнее. Я не стал заедаться и даже во все­услышание подтвердил вину свою:

— Не успел.

Сам же отметил, что надо запомнить, как на будущее называть свой спирт. Если понадобится, конечно, поско­льку одной литровой фляжки на шестерых русских мужи­ков впритык, даже с учетом того, что один из них постоян­но себе недоливает — не до попойки мне, не такое время, да и компания не совсем подходящая, чтобы позволить себе расслабиться.

Остальные моим советом насчет воды пренебрегать не стали, потому отделались полегче, разве что юный Апос­тол по причине малолетства кашлял почти столько же, сколько и бородач.

Закуска была простая, без изысков, но шла на ура. И огурчики, и лучок, и чесночок, не говоря уже о копче­ной курочке и сале. Судя по усиленной работе челюстей, у ребятишек за последние пару дней во рту и маковой ро­синки не было, так что плакали мои припасы. Если на зав­трак останется краюха хлеба с куском сала — и на том спа­сибо. Да еще, может быть, уцелеет пяток помидоров, которые разбойный люд почему-то есть избегал — овощ-то сей по нынешним временам неведомый, вот они и опасались. Ну и хорошо, мне больше достанется.

Смотрю, тот, что остроносый, немного осмелев, ткнул в них пальцем:

— А это у тебя что, мил-человек?

—  Это,— говорю,— во фряжских землях именуют золо­тыми яблочками,— И тут же остерег, чтоб угомонить: — Золотыми, потому как очень уж дороги, но трогать их до­зволительно лишь знающему человеку. Коль съесть про­сто так — через два-три дня непременно в рай угодишь, если грехи тебя куда-нибудь пониже не утянут.

— А зачем же ты,— спрашивает,— эдакую отраву с со­бой таскаешь? Нешто жизнь не мила? Али худое содеять удумал?