Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

Львов констатировал то, в чем тогда все разумные люди были согласны: так продолжаться не может. Работа Думы с этим правительством приносит лишь вред. Но вину он возлагал на обоих, вернее, на все русское прошлое. Распустить Думу опасно; авторитет ее еще велик, и от нее покуда многого ждут. А главное, распускать ее и не нужно; Дума не безнадежна; в ней есть здоровые элементы, которые опасность положения понимают. Через них можно наладить между нею и властью нормальные отношения; но для этого необходимо переменить министерство. Его отношения с Думой испорчены, и оно само виновато; но смена его не должна иметь вида капитуляции перед требованиями Думы; она должна казаться актом свободной инициативы Монарха. Совсем не нужно вводить у нас парламентаризма, как требует Дума, не нужно создавать партийное министерство; в России нет достаточно сильных для этого партий, а только их суррогаты. Этот взгляд не был со стороны Львова captatio benevolentiae[81]

; он был его давнишним, искренним убеждением. Новое министерство должно было поэтому быть вне партий, быть смешанным, соединять в себе представителей опытной государственной власти и разумных представителей Думы. Соединение в одном и том же кабинете прежних врагов и получило в это время своеобразное наименование «коалиционного министерства». Такое правительство должно было взять на себя инициативу реформ. Программу их записка не предлагала, и это было характерно. О смысле реформ уже не было спора между властью и общественностью; разногласия были только в деталях. Участие в правительстве представителей исторической власти и представителей либерального общества было залогом того, что законные пожелания обеих сторон не будут забыты. Такое правительство и такая программа смогут встретить в Думе поддержку.

Извольский повез к Государю эту записку в свой ближайший доклад; в случае неудачи решил подать сам в отставку. Но неудачи не было. Государь его внимательно выслушал, принял записку и через несколько дней его вызвал, выразил, в общем, с запиской согласие и поручил ему войти в переговоры с возможными членами нового кабинета. К переговорам Государь сам просил привлечь и Столыпина; дал для него собственноручную записку Извольскому. Так к «заговору», ибо все еще делалось тайно, и многие министры об этом узнали только post factum, примкнул на этот раз и Государь.

Итак, в лагере власти на этот раз дело было прочно поставлено. Наступил момент, когда можно было наконец сойти с мертвой точки и сделать вперед хотя маленький шаг. Дело было теперь за общественностью, т. е. за Думой; а если за Думой, то, значит, за кадетами. В этом и была их политическая ответственность; помимо них ничего сделать было нельзя. А самым влиятельным членом партии, ее лидером был Милюков; хотя он не состоял членом Думы, но он был председателем Центрального комитета, редактором партийного официоза. Как и кадетов, его обойти было нельзя. Это в своей записке признавал и Н.Н. Львов; отношение к нему в ней характерно. «Хотя он и не состоит членом Думы, – писал Львов, – его влияние очень велико столько же в Думе, сколько и в обществе; несмотря на все свои недостатки – громадное честолюбие и склонность к интригам, – это человек ясного ума и политического понимания. Его участие в министерстве могло бы быть очень полезно, ибо он стал бы тогда самым энергичным защитником его против левых. Он один мог бы в трудных условиях организовать в Думе правительственное большинство».

Так началась, на этот раз уже по прямому поручению Государя, настоящая «разведка» среди кадетских вождей. Переговоры с Милюковым взяли на себя сами министры – Извольский, Столыпин, также Ермолов. О разговорах с Милюковым Извольского и Ермолова мы знаем не много. В своих «Трех попытках» (с. 32), а равно и в «Воспоминаниях» Милюков сообщает только, что Ермолов ему сам сказал (в отличие от Трепова. – В. М.),

что беседует с ним по поручению Государя и что Извольский, по его впечатлению, искренно относился к этому плану. Но это и все, что про них он говорит. Мы гораздо лучше осведомлены о разговоре Милюкова со Столыпиным; о нем мы знаем и от того и от другого[82]. Рассказы их совпадают, но обнаруживают то qui pro quo[83], которое было бы очень смешно, если бы речь не шла о столь серьезных предметах.