Первая красотка в городе

— А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь? Что произошло?

— Ох, да хватит, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское говно не верил?

— Ну, я не знаю… Пожалуй, не особо.

— Я предупредил парня, что убью его, если он не отвянет, а тут захожу — он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что сделал?

— Ты же все это превращаешь в личную собственность, разве не понятно? На хуй. Забудь. Уйди. Оставь их вместе.

— Ты что, так и поступал?

— После тридцати — всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.

— Ну а я прикончу сукина сына! Я вышибу ему все его блядские мозги!

Нас слушал весь бар Любовь, крошка, любовь.

Я сказал ему:

— Пошли отсюда.

За дверями Хайанз рухнул на колени и испустил четырехминутный истошный вопль, от которого скисает молоко. Слыхать было из Детройта. Потом я его поднял и повел к машине. Дойдя до дверцы со своей стороны, Джо схватился за ручку, снова упал на колени и еще раз взвыл сиреной до Детройта. Залип на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, влез с другой стороны, отвез на север до Сансета, затем на восток по Сансету, и возле светофора, на красный свет, в аккурат на углу Сансета и Вермонта он испустил третий вопль. Я закурил сигару. Остальные водители смотрели, как голосит рыжая борода.

Я подумал: он не остановится. Придется его вырубить.

Но когда свет сменился на зеленый, он перестал, и я двинул оттуда. Он сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.

Я подумал: отвезу его к Монго, Гиганту Вечного Торча. Из Монго через край уже говно хлещет. Может, и на Хайанза капнет. Я-то с женщиной не жил уже года четыре. Слишком далеко отъехал, не разглядеть, как оно бывает.

Заорет в следующий раз, подумал я, и я его вырублю. Еще одного вопля я не вынесу.

— Эй! Мы куда едем?

— К Монго.

— О нет! Только не к Монго! Терпеть его не могу! Он будет надо мной смеяться! Жестокий он сукин сын!

Его правда. У Монго — хорошие мозги, только жестокие. Ехать туда без толку. А я с ним не справлюсь. Мы ехали дальше.

— Слушай, — сказал Хайанз. — У меня здесь подружка недалеко. Пара кварталов на север. Высади меня. Она меня понимает.

Я свернул на север.

— Послушай, — сказал я. — Не убивай этого парня.

— Почему это?

— Потому что мою колонку печатаешь один ты.

Я довез его до места, высадил, подождал, пока откроется дверь, и только после этого уехал. Хорошая жопка его умиротворит. Мне бы тоже не помешала…

Потом я услышал Хайанза, когда он съехал из дома.

— Я больше не мог. Посуди сам: как-то вечером залез я в душ, собираюсь выебать ее, мне хотелось хоть какую-то жизнь в ее кости впердолить, и знаешь что?

— Что?

— Выхожу я из душа, а она из дому сбегает. Нет, какая все-таки сука!

— Слушай, Хайанз, я знаю игру. Я не могу ничего сказать против Черри — ты и пукнуть не успеешь, как вы уже опять сойдетесь, и ты припомнишь мне все гадости, что и про нее говорил.

— Я никогда не вернусь.

— Ага.

— Я решил не убивать ублюдка.

— Хорошо.

— Я вызову его на боксерский бой. По всем правилам ринга. Рефери, перчатки, ринг и прочее.

— Ладно, — сказал я.

Два быка дерутся за телку. К тому же костлявую. Но в Америке телка зачастую достается неудачнику. Материнский инстинкт? Бумажник толще? Член длиннее? Бог знает…

Пока Хайанз сходил с ума, он нанял парня с трубкой и галстуком, чтобы газета не зачахла. Но очевидно было, что «Раскрытая Шахна» еблась в последний раз. Дела же никому до нее не было, кроме народа за 25–30 долларов в неделю да бесплатных добровольцев. Они от газеты кайфовали. Не сильно хорошая, но и плохой ее не назвать. Видите ли, там же колонка моя была: «Записки Старого Срамца»…

И трубка с галстуком газету вытащил. Выглядела она точно так же. А я тем временем слышал:

— Джо и Черри снова вместе. Джо и Черри снова разошлись. Джо и Черри снова вместе. Джо и Черри…

Потом как-то промозглым вечером в среду я вышел купить в киоске «Раскрытую Шахну». Я написал одну из лучших своих колонок и хотел проверить, не тонка ли у них кишка ее напечатать. В киоске имелся только номер за прошлую неделю. В смертельно-синем воздухе я ощутил: игра окончена. Я купил дне упаковки «Шлица», вернулся к себе и выпил за упокой. Хоть я и был всегда готов к концу, он застал меня врасплох. Я подошел, содрал со стены плакат и швырнул ею в мусорное ведро: «РАСКРЫТАЯ ШАХНА. ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЛОС-АНДЖЕЛЕССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ».

Правительству не стоит больше волноваться. Я снова стал великолепным гражданином.

Тираж двадцать тысяч. Сделай мы шестьдесят — без семейных напрягов, без полицейских наездов, — мы бы вылезли. А мы не вылезли.

На следующий день я позвонил в редакцию. Девчонка на телефоне была в слезах: