Первая любовь

Я плохо знал город – место моего рождения и первых шагов в жизни, первых и всех последующих, шагов, которые, казалось, столь сильно запутали мои следы. Я так редко выходил из дома! Время от времени, подойдя к окну, я раздвигал шторы и обозревал улицу. Но очень скоро возвращался в глубины комнаты, туда, где помещалась кровать. Мне становилось не по себе от всего этого воздуха, на пороге бесчисленных, спутанных перспектив. Все же в ту пору я еще умел действовать, когда возникала абсолютная необходимость. Но поначалу я поднимал глаза к небу, откуда спешит к нам достославная помощь, где не размечены дороги, где вы путешествуете свободно, как в пустыне, и ничто не заслоняет обзора, в какую сторону ни посмотреть, если только не сама ограниченность обзора. Поэтому, когда дела шли скверно, я и возводил очи (однообразие нарастает, но ничего не поделаешь) дарующему отдохновение небу, то подернутому облачками, то заложенному, то скрытому пеленой дождя, то ослепленному огнями города, деревни, земли. В юности мне казалось, что жить хорошо посреди равнины, и я отправился в Люнебургскую пустошь. Думая о равнине, я отправился в пустошь. Можно было выбрать и другую пустошь, гораздо ближе к дому, но голос сказал мне: «Вам нужна Люнебургская пустошь», – я ведь не терплю тыканья. Тут, наверное, сыграла свою роль лунная стихия. Что ж, Люнебургская пустошь оказалась весьма разочаровывающей, весьма. Я вернулся оттуда обманутым и одновременно утешенным. Да, не знаю почему, но я никогда не чувствовал себя обманутым, а такое часто случалось, особенно на первых порах, без того чтобы одновременно или уже очень скоро после постигшего меня разочарования не ощутить необоримый прилив утешения.

Я пустился в путь. Вот так походка! Ригидность нижних конечностей, будто природа обделила меня коленями, слишком широко расставленные по отношению к оси движения стопы. Туловище, напротив, точно в силу некого компенсационного механизма, было мягким, как набитый тряпьем мешок, и сотрясалось, повинуясь непредсказуемым рывкам таза. Не раз я пытался устранить эти дефекты, выпрямить спину, сгибать ноги в коленях и ставить ступни ровнее, ведь дефектов у меня было, по меньшей мере, пять или шесть, но всегда это заканчивалось одинаково, то есть, я хочу сказать, заканчивалось потерей равновесия и последующим падением. Ходить следует так, чтобы не задумываться о своих действиях, так же просто, как если бы вы испускали вздох, а я, когда я шагал, не думая о том, что делаю, то шагал я так, как только что описал, и, раз начав следить за собой, делал несколько вполне приличных шагов, а затем падал. Я решил пустить дело на самотек. Подобная манера ходить объяснялась, по меньшей мере отчасти, известным наклоном торса, от которого я так и не смог до конца избавиться и который, разумеется, наложил отпечаток на мои наиболее впечатлительные годы, ответственные за выковывание характера, я говорю о периоде, что тянется, насколько хватает глаз, от первых спотыканий и детского стульчика до третьего класса школы, когда и закончилось мое классическое образование. У меня выработалась дурная привычка: стоило мне обмочиться или обгадиться в штаны, что случалось со мной вполне регулярно по утрам, около десяти или половины одиннадцатого, я с величайшей решимостью продолжал и стремился завершить свой день так, будто ничего не произошло. Одна мысль о том, чтобы переодеться или довериться матушке, всегда готовой прийти мне на помощь, была для меня невыносима, и до самого отхода ко сну я влачился повсюду, испытывая сущие мучения от смердевшего, обжигавшего и пристававшего к детским ляжкам и ягодицам итога моего недержания. Отсюда и мои преувеличенно осторожные движения при ходьбе, неестественно широкая постановка стоп и отчаянное балансирование торсом, призванное конечно же пустить пыль в глаза, убедить окружающих в своей беззаботности, в том, что я весел и полон задора, а также придать правдоподобие собственным словам в объяснение малоподвижности нижней части моего тела, которую я относил на счет наследственного ревматизма. Ввиду того что на вышеописанные труды я истратил свой юношеский пыл (в той мере, в какой он был мне присущ), я превратился в человека раздражительного и недоверчивого чуть раньше положенного срока, питая склонность к одиночеству и горизонтальному положению. Решения несчастной юности, которые ничего не дают. Поэтому нечего стесняться. Можно умствовать без страха, туман не рассеется.