Первая любовь, последнее помазание

К середине июля мы уже не были так счастливы в нашей комнате, обросли грязью и скрытыми недовольствами, а обсуждать это Сесиль не хотела. Теперь Адриан приходил к нам ежедневно, настали летние каникулы, а дома ему было невыносимо. Мы слышали, как он кричал и топал по ступенькам четырьмя этажами ниже. С шумом распахивал дверь, делал стойку на руках, выпендривался. Часто запрыгивал Сесиль на спину, красуясь передо мной, не умолкая ни на минуту, боялся, что мы заскучаем и прогоним его, отправим домой. Он никак не мог взять в толк, что стало с его сестрой. Раньше она любила подраться, и дралась здорово, я слышал, как он хвастался об этом друзьям, гордился ею. Теперь же все изменилось, сестра сердито отталкивала его, хотела сидеть одна и бездельничать, хотела слушать пластинки. Пришла в ярость, когда он наступил ей на юбку ботинками, и грудь у нее стала как у матери, и общалась она с ним как мать. «Слезай оттуда, Адриан. Пожалуйста, Адриан, прошу тебя, не сейчас, позже». Он не верил в окончательность перемен, просто такое у сестры настроение, такой этап, и продолжал дразнить ее и задираться в надежде, что все станет как прежде, как до ухода отца. Стиснув руками ее шею и повалив на кровать, он ждал от меня похвал, считал, что мы заодно, мужчины против девчонки. Так хотел одобрения, что не замечал его отсутствия. Сесиль никогда Адриана не прогоняла, понимала, зачем он здесь, но ей было нелегко. В один особенно мучительный вечер она вышла из комнаты, чуть не плача от отчаяния. Адриан повернулся ко мне и вскинул брови в притворном ужасе. Я попробовал его вразумить, но он тут же зацокал языком и встал в бойцовскую стойку. Про брата Сесиль со мной не говорила, она никогда не делала общих замечаний о людях, потому что вообще никогда не делала общих замечаний. Лишь изредка, когда на лестнице раздавались шаги Адриана, ее выдавало выражение глаз и легкое поморщивание красивых губ.

Был только один способ убедить Адриана оставить нас в покое. Он не выносил, когда мы с Сесиль касались друг друга, его это ранило, вызывало физическое отвращение. Видя, как один из нас идет по комнате навстречу другому, он молча молил, бросался наперерез, надеясь, что мы переключимся на новую игру. Он неистово передразнивал нас в последней отчаянной попытке показать, до чего мы нелепы. Потом терпение его иссякало, и он бросался вон, расстреливая автоматной очередью немецких солдат и юных влюбленных на лестнице.

Но мы с Сесиль прикасались друг к другу все реже, каждый по-своему этого избегал. Не то чтобы страсть пошла на убыль, нам по-прежнему было хорошо вдвоем, но обстановка не способствовала. Сама комната. Мы больше не жили на четвертом этаже отдельно от всех, свежий ветер не дул в окно, один лишь тягучий зной, поднимавшийся от набережной и дохлых медуз, и полчища мух, злых серых слепней, отыскивавших подмышки и свирепо жаливших, домашних мух, вившихся тучами над едой. Волосы у нас отросли, стали сальными, лезли в глаза. Еда, которую мы покупали, раскисала и имела привкус реки. Мы перестали закидывать матрас на стол, на полу теперь казалось прохладнее, но пол был покрыт слоем склизкого речного песка, от которого никак не удавалось избавиться. Сесиль надоели пластинки, а ее парша распространилась на вторую ступню, и запах был соответствующий. В комнате и без того воняло. Мы не говорили про переезд, потому что вообще ни о чем не говорили. Теперь поскребывание за стеной будило нас каждую ночь, стало громче и настойчивей. Когда мы занимались любовью, оно стихало, точно там прислушивались. Мы почти не занимались любовью, и повсюду был мусор, молочные бутылки, которые никто не хотел выносить, серый прогорклый сыр, обертки от масла, баночки из-под йогурта, протухшая салями. И среди всего этого Адриан, демонстрирующий, как он умеет делать колесо, цокающий, строчащий из автомата, нападающий на сестру. Я пробовал сочинять стихи про свои видения, про существо в животе Сесиль, но не знал, с чего начать, и бросал, не записав даже первой строчки. Вместо этого шел гулять по насыпи вдоль реки, углубляясь в норфолкскую пастораль унылых свекольных полей, телеграфных столбов и стандартно серого неба. У меня остались недоделанными две ловушки, я каждый день силой усаживал себя за них. Но в душе мечтал бросить, не верил, что угри станут туда заплывать, да и кому это нужно, не лучше ли им остаться непотревоженными на прохладном илистом дне реки. И все-таки не бросал, потому что отец Сесиль тоже готовился, потому что хотел оправдать потраченные деньги и время, потому что затея сдвинулась с мертвой точки и, пусть вяло, пусть ненадежно, катилась теперь сама, и остановить ее я был так же не в силах, как вынести молочные бутылки из комнаты.