Первая Мировая война

Уже первые слова Временного правительства были декларациями великих принципов, но никак не планом создать новую Россию — лучше царской. Провозглашалась великая демократия ("самая свободная в мире страна" и прочая чепуха), но не было ни слова о том, как решить гигантские экономические, социальные, этнические проблемы, как трансформировать общество. Столь говорливые российские политики становились немыми истуканами, когда нужно было решить хотя бы одно конкретное дело. Полным поражением Запада в России было принятие в мае 1917 г. новым Временным правительством формулы "Мир без аннексий и контрибуций на основе национального самоопределения". Принять этот лозунг и обещая одновременно наступление на фронте, группа Милюкова обрекла вместе с собою и дело Запада на европейском Востоке.

Милюков мог страстно утверждать в своих превосходных исторических книгах и ярких политических речах, что "Россия есть тоже Европа", но уже в первые дни февральской революции он признал, что начавшаяся революция уникальна и неуправляема. (Строго говоря, с этих дней и до конца своей жизни Милюков только и делал, что убеждал своих читателей и слушателей в том, что "Россия — не совсем Европа"). Разумеется, опасность "бесплодного метания между самоуверенным почвенничеством и рабской зависимостью от западных идей" грозит каждому, кому небезразлична судьба России Но столь быстрое отрезвление — случай воистину уникальный Убедительное объяснение краха либерализма в России дает англичанин Р. Чаркес: "Российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое поражение"[615]

.

Когда Керенский говорит в мемуарах о "национальном самосознании" русского народа, которое якобы предало себя накануне финального боя, он находится в плену собственных представлений. Разумеется, Запад, торопя и Милюкова и Керенского, поступал неразумно Посол Палеолог стал впоследствии академиком — его книги талантливы, но трудно не сделать вывод, что он проиграл главную битву своей жизни, не сориентировался в русской ситуации весны-лета 1917 г., продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское правительство в бой, в поражение, в пропасть. Впрочем, его и Бьюкенена можно понять: Людендорф готовил последний бой на Западе, и все средства казались им хороши, лишь бы русские отвлекали максимум германских дивизий. И все же Запад должен был быть проницательнее, не становиться жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь 20 лет спустя Ллойд Джордж признал в мемуарах, что стал жертвой поверхностного анализа. В Америке лишь спустя 40 с лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в круг военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть опасное для Запада состояние своего несчастливого союзника[616]

.

Керенский виделся Бьюкенену единственным министром, личность которого, хотя и не вполне симпатичная, заключала в себе нечто, останавливающее внимание. В качестве оратора он обладал гипнотической силой, завораживающей аудиторию, стремящейся внушить слушателям патриотический пыл. Однако строй его мыслей отличался от прежних патриотических построений. Защищая продолжение войны до конца, он в пику Милюкову отвергал всякую мысль о грядущих завоеваниях. Прежние "отцы отечества", такие как Милюков с Гучковым, говорили о приобретении Константинополя как об основной цели России в войне — заведомо обреченное занятие. Война лишалась даже отдаленного умозрительного смысла для миллионов солдат и офицеров. Керенский искал новый смысл "Свободная Россия в свободной Европе" и т. п.). Британский посол пришел к заключению, что Керенский, при всех его особенностях и слабостях, более адекватно отражает настроения и нужды России Он желал "сделать войну общенациональным усилием, как в Англии и Франции"[617]

. Его главным достоинством казалось то, что он "единственный человек, от которого мы могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне".

Палеолог признавал, что Керенский обладает магнетическими свойствами и красноречив и довольно быстро попал под его обаяние. "Его речи, даже самые импровизированные, замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов, лиризмом метафор, блестящим бряцанием слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость позы и выражения! Он поочередно надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновенен, ясен и мрачен, тривиален и торжественен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями"[618].

Это была оценка оратора. Но как политик Керенский представлял собой для Палеолога новую формацию русских лидеров, главная нелестная характеристика которых заключалась в меньшей надежности.