Первая Мировая война

Британский министр иностранных дел Бальфур предложил союзным послам довести до сведения русских, что, согласно решениям Парижской конференции, союзные правительства готовы на межгосударственном уровне рассмотреть вопросы о целях войны, о возможных условиях справедливого и прочного мира. Однако Россия будет приглашена на совет союзников только после появления устойчивого правительства, признанного своим народом. Бьюкенен выступил перед журналистами с общей оценкой союзнического отношения к России: "Мы питаем симпатию к русскому народу, истощенному тяжкими жертвами войны и общей дезорганизацией, являющейся неизбежным следствием всякого великого политического подъема, каким представляется ваша революция. Мы не питаем к нему никакой вражды; равным образом нет ни слова правды в слухах, будто мы намерены прибегнуть к мерам принуждения и наказания в случае, если Россия заключит сепаратный мир. Но Совет Народных Комиссаров, открывая переговоры с неприятелем, не посоветовался предварительно с союзниками и нарушил соглашения от 23 августа - 5 сентября 1914 года, о чем мы имеем право сожалеть"{828}.

Союзные правительства выложили перед большевистским правительством свой последний козырь: до сих пор ни один германский государственный деятель не сказал ни единого слова о том, что идеалы русской демократии хотя бы в какой-то мере признаются германским императором и его правительством. Могут ли представители нового русского правительства представить себе, что император Вильгельм, узнав об исчезновении русской армии как боевой силы, согласится подписать демократический и прочный мир, желаемый русским народом? В это невозможно поверить. Мир, к которому стремится кайзер, есть германский империалистический мир. Союзники готовы оказать России военную помощь. Резонно ли ожидать более обещающих предложений?

Западные союзники знали, что условия немцев будут суровыми, и надеялись на спонтанное противодействие жертвы. Со своей стороны, большевики попытались задействовать те небольшие резервы, которыми они владели. Троцкий вступил в контакт с англичанином Брюсом Локкартом и американцем Робинсом, желая знать, какую помощь могут предоставить Британия и Америка в случае, если немцы выдвинут неприемлемые условия и ринутся к Петрограду и Москве.

Бьюкенен, как и ставший генералом Нокс, полагал, что положение России с военной точки зрения безнадежно. Правильный путь для Лондона состоит в том, чтобы возвратить России ее слово и сказать ее народу о понимании степени его истощения и дезорганизации. Бьюкенен и Нокс посоветовали своему правительству предоставить России право самой сделать выбор - либо подписать мир, предложенный Германией, либо продолжить борьбу вместе с союзниками, решившими сражаться до конца. "Моим единственным стремлением и целью всегда было удержать Россию в войне, - писал Бьюкенен, - но невозможно принудить истощенную нацию сражаться вопреки ее собственной воле. Побудить Россию сделать еще одно усилие может лишь сознание того, что она совершенно свободна действовать по собственному желанию, без всякого давления со стороны союзников"{829}.

В настоящий момент требовать от России выполнения ею своего союзнического долга означает играть на руку Германии. Каждый день удержания России в войне вопреки ее собственной воле будет только ожесточать ее народ. Если же освободить ее от обязательств, то ее национальное чувство в свете неизбежно жестоких условий мира - обратится против Германии. Поспешность может ослабить позиции Британии и Запада. В конечном счете самое худшее, что может случиться - это русско-германский союз после войны, вот он-то определенно будет направлен прежде всего против Великобритании. В Лондоне страшились уже не насущной угрозы, а того тектонического геополитического смещения, который мог вызвать союз двух крупнейших государств Евразии. Вопреки признанному хладнокровию бриттов, фатализму французов и нерастраченной энергии американцев, западная ветвь Антанты буквально агонизировала. Лондон и Париж, с одной стороны, отказывались искать общий язык с красным Петроградом, а с другой - смертельно боялись оставлять формирование внешней политики новой России на самотек.

Второе сдерживало первое. Играла свою роль и критическая значимость момента. На этой стадии мировой войны Британия и Франция не могли слишком много внимания уделять определению возможностей сокрушения большевистского режима. Немецкие дивизии держали под прицелом Париж. Запад стоял на краю гибели, вопрос спасения был абсолютно приоритетным. Задача восстановления той или иной формы государственности в России отступила на второй план. Нужно было использовать наличное. Лучшее, что мог сделать старый Запад в собственных же интересах, - это поддержать Россию в боеспособном положении, чтобы отвлечь возможный максимум германских сил. Лорд Бальфур прямо сказал кабинету министров: "Наши интересы диктуют предотвратить, насколько это возможно, уход России в германский лагерь"{830}.