Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Кайзер в это время находился на регате в Киле. Направившийся к королевской яхте ялик Вильгельм попытался отослать обратно, тем не менее тот приблизился. Плывший на нем глава кайзеровского морского Кабинета адмирал Георг фон Мюллер положил записку в портсигар и забросил на палубу Hohenzollern, где ее подобрал матрос и доставил императору. Вильгельм, прочитав, побледнел и пробормотал: «Опять все сначала!» Кайзер, один из немногих в Европе, симпатизировал Францу Фердинанду, завязал с ним личные отношения и был искренне огорчен его гибелью. Он отдал приказ покинуть регату. Контр-адмирал Альберт Хопман, начальник центрального штаба Министерства ВМС Германии, также находившийся в Киле, услышал новость о «скоропостижной кончине» Франца Фердинанда, выходя с обеда, куда был приглашен и британский посол. Поздно вечером, узнав подробности, он писал о «чудовищном событии, политические последствия которого невозможно просчитать»{13}.

Однако большая часть Европы приняла новость равнодушно, уже успев привыкнуть к покушениям и террору. В Санкт-Петербурге русские друзья британского корреспондента Артура Рэнсома снисходительно назвали убийство «очередным проявлением балканской дикости»{14}

. Точно так же отнеслось к нему большинство лондонцев. В Париже другой журналист, Раймон Рекули из Le Figaro, процитировал общественное мнение, что «разгоревшийся конфликт скоро перейдет в категорию обычных балканских междоусобиц, которые возникают каждые 15–20 лет и разрешаются, не требуя вмешательства великих держав». Президенту Франции Раймону Пуанкаре, находившемуся на скачках в Лоншане, известие о выстрелах в Сараево не помешало насладиться Гран-при. Два дня спустя 20-летняя прусская школьница Эльфрида Кюр, вместе с одноклассниками рассматривавшая в газете фотографии убийцы и его жертвы, заметила: «Принцип куда симпатичнее этого жирного борова Франца Фердинанда»{15}

. Одноклассники ее дерзость не одобрили.

Панихида по эрцгерцогу в душной домовой церкви Хофбурга длилась всего 15 минут, после чего Франц Иосиф отбыл обратно в Ишль, на воды. Старый император не притворялся, будто скорбит о смерти племянника, хотя и негодовал на убийц. Большинство подданных разделяли его чувства – точнее, их отсутствие. 29 июня в Вене профессор Йозеф Редлих отметил в своем дневнике: «В городе не чувствуется траура. Повсюду музыка»{16}.

Лондонская The Times

осветила похороны 1 июля в сухой, наводящей скуку заметке. Венский корреспондент уверял, что «судя по настроениям в прессе, никаких репрессивных мер по отношению к сербам за преступление крошечного меньшинства не предполагается. … Высказывания прессы в адрес сербов в целом отличаются сдержанностью».

Иностранные обозреватели не уставали удивляться казенному и откровенно неискреннему трауру по наследнику императорского престола в Вене. Тем парадоксальнее, что правительство империи Габсбургов без колебаний решило воспользоваться покушением, чтобы вторгнуться в Сербию, – невзирая на риск вооруженного столкновения с Россией. И Принцип убил единственного во всей империи человека, намеревавшегося этому столкновению воспрепятствовать.

1. «Что-то надвигается»

1. Прогресс и упадок

В 1895 году молодой офицер британской армии обедал в Лондоне с пожилым государственным деятелем сэром Уильямом Харкортом. После беседы, в которой сэр Уильям, по его собственным словам, принял самое активное участие, лейтенант Уинстон Черчилль (а это был именно он) с интересом спросил Харкорта: «А потом что произойдет?» «Дорогой Уинстон, – ответил собеседник с неистребимым викторианским самодовольством, – богатый жизненный опыт подсказывает мне, что не происходило и не произойдет ровным счетом ничего»{17}. Старые, окрашенные сепией фотографии очаровывают нынешнее поколение. Длинная выдержка придает лицам безмятежность. Мы любуемся образами старой Европы последних предвоенных лет – аристократы во фраках с белыми бабочками и бальных платьях с тиарами, балканские крестьяне в фесках и шароварах, надменные и обреченные августейшие семьи…

Молодые люди с усами и трубками, в неизменных шляпах-канотье, правящие плоскодонками в окружении коротко стриженных девушек в глухих высоких воротниках… Затишье перед бурей. В высшем обществе чопорно взвешивается каждое слово – «черт» и «треклятый» немыслимы, хлесткие эпитеты приберегаются для более узкого круга. «Приличный» означает высочайшую похвалу, «дрянь» – глубочайшее презрение. Полвека спустя британский писатель и ветеран войны Реджинальд Паунд заявит: «Беспристрастно въедливые историки поздней школы не способны развеять золотую дымку тех лет и проникнуть сквозь нее взглядом. Ни вопиющее неравенство, ни растущее незаслуженное богатство, ни окружающее убожество, ни пьянство не могли омрачить то безоблачное счастье, которое больше в этот мир не возвращалось»{18}.