Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

23 августа начальник штаба фронта Янушкевич жизнерадостно заявил Иванову: «На маневрах мы отрабатывали сражения с куда более сильными австрийцами, что выступают против нас сейчас». Однако в последующие три дня бессистемно развернутые российские войска подставили противнику фланги – и жестоко поплатились. Войска Иванова благоразумно отошли на новые позиции к Краснику по той же дороге, по которой наступали. На следующий день австриец Эдлер Хеффт с однополчанином набрели на церковный погост, где до этого попали под артиллерийский обстрел русские. Многие погибшие лежали непогребенными: «В воздухе стоял смрад, приходилось задерживать дыхание. … Стены повсюду завалились внутрь, воронки от разрывов наслаивались одна на другую. Погибшие лежали вокруг, в одном месте целых семеро вповалку. У одного был пробит живот, другому снесло всю голову кроме нижней челюсти. У третьего не хватало плеч и бедер. Картина ужаснее некуда. Венце принялся фотографировать, а я пошел прочь, зажимая нос»{768}.

На австрийской стороне в число первых погибших в Галиции попал генерал Александр Брош фон Ааренау, один из тех высших офицеров, которые так жаждали войны{769}

. 21 августа, пренебрегая рекогносцировкой, он повел в атаку на русских плотный строй Kaiserj"ager (тирольских стрелков) – в результате завязалась кровавая битва, в которой он стал лишь самой заметной из жертв. Австрийские солдаты жаловались, что их серая форма, сливавшаяся с горным ландшафтом, на равнинах Галиции сильно заметна. Русские же, одетые в бурое, становились на пахотных землях почти невидимыми{770}.

Сильно мешала армии Франца Иосифа языковая неразбериха в ее рядах. В нескольких случаях солдаты из набранной в Богемии дивизии открывали огонь по однополчанам из соседней части, приняв их за врагов – что неудивительно, поскольку те говорили только на сербохорватском{771}

. Константин Шнайдер повел разведывательный отряд навстречу русским и, встретив по дороге габсбургских гусар, пожелал обменяться с ними полученными сведениями{772}. К сожалению, ни один из всадников не говорил на тирольском диалекте немецкого – родном языке стрелков Шнайдера. Вечером 28 августа к позициям одной австрийской дивизии приблизился кавалерийский полк. Раздавшийся возглас «Казаки!» подхватила сотня голосов, и по невидимому в темноте врагу открыли отчаянную стрельбу. На следующее утро Шнайдер осмотрел территорию перед своими позициями и ужаснулся: «Лощина была завалена трупами… гусарами из нашего полка, застреленными не врагом, а нашей собственной пехотой. От этой невозможной картины я чуть не закричал»{773}

. И снова к трагедии привело затруднение в коммуникации: немецкоговорящая пехота приняла непонятные выкрики гусар за русский язык.

Хуже всего пришлось мирным жителям, до которых не было дела ни той, ни другой стороне. Крытые соломой деревянные крестьянские избы поджигались без счета. «Видно только каменные основания да торчащие посередине печи, – писал Эдлер Хеффт. – Печные трубы стоят вдоль дорог, словно мрачные надгробия. Все деревья опалены страшными пожарами, листья пожухли»{774}. Во время отступления русские уничтожали железнодорожные станции и мосты, а поперек дорог валили деревья и рыли канавы, чтобы задержать австрийцев. В Сувалках слуга, испугавшись внезапных ружейных выстрелов, уронил супницу, которую нес к обеденному столу своего барина. Вскоре бежать пришлось и слугам, и господам. Военный корреспондент Степан Кондурушкин был удивлен неожиданной встречей за линией Люблинского фронта, когда его вдруг окликнули с крестьянской телеги возчик с женой. Возчик оказался старым знакомым корреспондента – помещиком и бывшим членом Государственной Думы, чье поместье спалили австрийцы. «Вот все, что осталось. Ищем пристанища», – безнадежно махнув на лежащие в телеге корзинку и складной стул, поведал погорелец{775}.

Ужасы, выпавшие на долю еврейского народа во Второй мировой, потомкам хорошо известны. О страданиях евреев в 1914 году – особенно от рук русских – известно куда меньше. В Галиции погибли сотни евреев, и еще больше потеряли все нажитое. Русские страдали патологической подозрительностью по отношению к лавочникам вообще и к евреям в частности. Джон Рид описывал польского еврея так: «Сутулый, тощий, в порыжевших туфлях и длинном засаленном лапсердаке, с жидкой бороденкой и отчаянными хитрыми глазками, укрывающийся от полиции, солдат и священников и глазеющий на крестьян, – затравленный народ, озлобленный вымогательствами и притеснениями»{776}.