Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Уилфрид Абель-Смит сделал 28 октября пророческую запись: «Грохот орудий и разрывов уже в печенках сидит. Конечно, об опасности продолжаешь помнить, но все затмевает собой тоска. Хочется куда-нибудь сбежать хоть на пару дней от этого несмолкаемого шума. Не представляю, как закончить эти сражения. Похоже, ситуация патовая. С таким растянутым фронтом никуда не продвинешься (потому что загонишь себя в опасное положение) и не обойдешь с флангов, потому что их попросту нет. Стоит попытаться, как тебя выдает аэроплан, и противник уже наготове – и то же самое, когда наступают на нас, так что процесс бесконечный. Подходишь к ним на несколько сотен метров, окапываешься и сидишь на месте, ведя снайперский огонь днем и отстреливаясь ночью»{1031}.

Именно такое стратегическое будущее ожидало обе стороны, к ужасу командования, которое лишь весной 1918 года, после четырехлетних безуспешных попыток, разорвет наконец этот смертельный клинч.

16. «Война становится бичом Божьим»

1. Польша

На Восточном фронте немцы, еще упивающиеся победой при Танненберге, злились на неудачи своих союзников. «Здесь все в порядке, – писал Макс Гофман, начальник оперативного командования у Гинденбурга с 8 октября в польском Кельце. – Подводят только австрийцы! Шевелились бы они поживее, эти Kerle – чурбаны! Мы принесли им победу на блюдечке, а они выпустили ее из рук»{1032}. Солдаты Франца Иосифа действительно были вялыми и уставшими. «Слишком долго нам не дают отдыха, – писал 15 октября командир кавалерии граф Виктор Данкль. – У всех настолько оголены нервы, что уже ничего не поделаешь. <…> Мы выступали исполненные высоких надежд, но теперь наш дух сломлен»{1033}

. Девять дней спустя Данкль дописал: «Солдаты отказываются атаковать, офицеров не хватает, а оставшиеся слишком робки. Все кончено. Мы скатились до уровня русских: солдаты способны только защищать позиции и палить наугад».

В штабе Конрада Александр Паллавичини поражался удаленному от поля боя мирку командиров и штабных, сидящих у телефонов за удобными столами: «Напоминает какой-нибудь международный банк, с той разницей, что от нашего бумагомарания пользы меньше. Многие здесь до сих пор… не слышали ни единого выстрела. Однако им кажется, что именно так все и должно быть». По всей империи Габсбургов все больше подданных Франца Иосифа содрогались, услышав о том, что творят эти золотопогонники. Словенский священник Томо Жупан вспоминал предвоенные мольбы Конрада: «Боже, даруй нам войну»{1034}. Теперь же, писал Жупан, помрачившийся разум начальника Генштаба грозит уничтожением не только Габсбургам, он уже погубил Европу. Жупан клял Конрада в дневнике: «Ты разрушил столько юных цветущих жизней. В твоей ли власти восполнить потерю хотя бы одного погибшего родным, которые по своей воле не отдали бы его ни за какие миллиарды?» Другой священник, Иван Вровник, писал 18 октября: «Еще больше людей ушло сегодня из Любляны на фронт. Воодушевления, которым сопровождались первые призывы идти с оружием на врага, нет и в помине; они [отъезжающие на фронт] заливают горечь расставания спиртным, на лицах отчаяние»{1035}

.

Подкрепление не напрасно боялось худшего. Конрад оставался мастером устраивать катастрофы. В середине октября он двинул свою галицийскую армию в очередное наступление на восток. 14 октября, начав переправляться через реку Сан, войска сильно пострадали от артиллерии обеих сторон – одна из атакующих частей даже прислала донесение в штаб: «Бога ради, велите батареям, пусть стреляют по русским, а не по нам!»{1036} Константин Шнайдер рыдал: «Гаубицы уже погубили сотню наших собственных воинов!» Понтонов не было, поскольку под артиллерийским огнем русских погибла большая часть лошадей, подвозивших секции моста, поэтому переправляться приходилось исключительно лодками.

У командира дивизии, где служил Шнайдер, появилась мысль, что военный оркестр на австрийском берегу Сана может поднять боевой дух войск. Но какофония из грохота разрывов, военных маршей и людских криков у многих рождала лишь одно ощущение: впереди сумасшедший дом. Большинство лодок пошли ко дну под русским огнем. Когда на рассвете 16 октября вытащили уцелевших, «они шли на подкашивающихся ногах», по свидетельству Шнайдера, «осунувшиеся, с запавшими глазами – те, кто еще три дня назад был полон жизни. Теперь же они окоченели так, что даже слова молвить не могли, чтобы описать пережитое»{1037}.