Первое дело Аполлинарии Авиловой

Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.

Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.

— Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, — услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.

Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь «семпелями», «мирандолями» и «семикратными руте».

Несчастье, которое должно было случиться, случилось. На этот раз банкометом играл Кобринский. Я поставил все, что у меня было, вытянул карту и, как Германн, проиграл… Не помню, как добрался до гостиницы — кажется, меня привез Даргомыжский, уже под утро, пьяного и отупевшего от поражения.

Проснулся я в три часа пополудни. Напротив меня сидел Валентин, словно злой демон из стихотворения, правда, не знаю, из которого.

— Это ты… — простонал я, обхватив голову, разламывающуюся от боли. — Скажи мне, что я натворил?

— Ты проигрался, Николай, — ответил он мне с грустью в голосе.

— Много? — спросил я, надеясь, что все каким—то образом уладится.

— Тридцать восемь тысяч ассигнациями.

— Откуда столько? Кому? Тебе? Я не могу сейчас! — я заметался по гостиничному нумеру.

— Графу Кобринскому.

Я остановился. «Боже мой…»

— Валентин, что же мне делать? Почему ты меня не остановил? Как это получилось?

— Тебя остановишь… — усмехнулся он. — Ты рвался в бой: выписывал векселя, клялся усопшей бабушкой, которая оставила тебе деревеньку, уверял, что у тебя еще много денег.

— Какая бабушка? Какая деревенька? — я ничком повалился на кровать и замер, не желая слышать более этот кошмар. Сколько я так пролежал — не знаю. Карточный долг — долг чести. Но мне неоткуда было взять деньги. Не выходить же с кистенем на столбовую дорогу!

— Ну, полно, полно отчаиваться, — Даргомыжский сел на кровать и потрепал меня по плечу. — Вставай, поедем к графу. Может он и не такой черт, каким малюют. Объяснишь ему, что был неправ, попросишь отсрочки.

Пришлось встать, ополоснуть лицо и поменять сорочку. Голова гудела, глаза не раскрывались, и Валентин протянул мне плоскую походную фляжку — откуда он ее достал, уму не постижимо! Я отхлебнул раз, другой, мне полегчало, и на душе уже не было так тошно: а вдруг приятель прав и все образуется?

Императорское географическое общество помещалось в роскошном особняке с беломраморными колоннами у входа. Оробев, я вступил под гулкие своды. Мне не так страшно было под пулями, как здесь, когда я представил, что буду говорить графу.

К нам подошел чиновник:

— Его сиятельство ждут. Пойдемте, господа, я проведу вас.

Понизив голос, я спросил Даргомыжского:

— Откуда граф знал, что мы придем?

— Не волнуйся, я все устроил. С утра заехал сюда и добился аудиенции. Ты же мой друг, а друзей в беде не бросают. Верно? — он подмигнул, и в этот миг, словно лопнул железный обруч, давивший мне на виски.

Чиновник довел нас до высоких, украшенных золоченой резьбой дверей и, приоткрыв их, исчез. Мы вошли в огромный кабинет, где за массивным столом сидел граф Кобринский, действительный член Императорского географического общества.

При виде нас он поднялся со своего места.

— Прошу садиться, господа! — рядом с его столом стояли гнутые стулья, на которые мы и опустились.

Повисла пауза. Насладившись ею (как мне показалось), граф обратился к моему визави:

— Поручик, я премного благодарен вам за то, что вы приложили столько усилий и приняли деятельное участие в судьбе вашего друга, но мне хотелось бы остаться с штабс-капитаном наедине.

Даргомыжский постарался ничем не выразить своего удивления. Он резво вскочил, кивнул, щелкнул каблуками и удалился, печатая шаг.

Кобринский подождал, когда за поручиком закрылась дверь, и повернулся ко мне:

— Ну, сударь, вы уже осведомлены о размерах вашего карточного долга? Увы… Сожалею, но вчера не было никакой возможности втолковать вам о предосудительности вашего поведения. Сидите, сидите… Нам нужно о многом поговорить.

— Я отдам, извольте не сомневаться, ваше сиятельство. Займу, найду, упрошу. Карточный долг — долг чести!

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — пробормотал он, пытливо глядя на меня. — И когда вы, милостивый государь, собираетесь вернуть мне долг?

Не выдержав его взгляда, я стушевался:

— Дайте мне время, ваше сиятельство. Слово офицера…