Первое лето

— Федот да не тот,— сказал дядя Коля, возвращаясь к избушке и отдавая Димке одностволку.— Я-то думал, что это старый мой знакомый в гости припожаловал. Был тут у меня один... Подобрал я его крохой, двух или трех месяцев от роду. Ну, приютил, вырастил... Бывало, куда бы ни пошел, и он за тобой. Ни на шаг не отстанет. Или здесь, возле избушки — начнет куролесить, умора, да и только. Так и жили мы до осени. Я, понятное дело, смотал удочки, а Мишка здесь остался. Куда его возьмешь, такого? На другое лето являюсь, живу себе, золотишко промышляю... Однажды гляжу, мама родная, здоровенный зверюга. Косолапит прямо к избушке. Э-э, думаю, старый знакомый... Так и стал Мишка ко мне в гости похаживать. Близко не подходил, чего не было, того не было, врать не стану. Остановится шагах в двадцати и стоит на задних лапах, ждет, выпрашивает. Я тогда весь сахар ему скормил. Любят эти звери сладкое — мед, сахар... На следующее лето я сюда не заглядывал — меня поманили-позвали новые места,— а через годик заявился снова, Мишка и носа не показал. Осерчал, не иначе.

— Дядя Коля, а может, это все-таки тот самый?

— Нет, тот перемахнул бы через речку запросто. Он к такому делу привычный. Бывало, я выбираю, где помельче, чтобы ноги не замочить, а Мишка топает прямиком.

— Отвык. Да и раньше вы были один, а теперь нас трое. Зверь ведь себе на уме.

— Нет, у того морда пошире,— стоял на своем Дядя Коля.

Димка вспомнил о встрече с медведем в первый день, когда мы вышли из дома. Дядя Коля выслушал и сказал, что мы правильно сделали, оставшись у костра, молодцы. В тайге от медведя далеко не убежишь. Он хотя и зовется косолапым, а бегает, будь здоров! И на дерево залезать бесполезно. В таком случае надо побороть страх и переждать момент. Как бы ни был сердит Михаил Потапыч, к костру он не подойдет. Все Дикие звери и птицы, вплоть до всякой мелочи, пуще всего на свете боятся огня.

— А про костер-то мы забыли! — спохватился Димка.

Наломав сушняка, он принялся раздувать подернутые золой, но еще не погасшие угли. Спички мы берегли.

На мою долю выпало сходить к речке и зачерпнуть в чайник воды, а попутно и нарвать свежих листьев смородины. Было уже совсем темно. Только звезды светились в вышине да вода поблескивала на перекатах — тускло, как расплавленное олово. Меня опять взял страх. «Глупости, ночевали же в тайге, под открытым небом, и то ничего!» — успокаивал себя. Но это не помогало. По коже нет-нет да и пробегал холодок.

— Что ты там? — крикнул Димка.

— Сейчас... Погоди! — отозвался я громко. Когда кричишь, разговариваешь, не так страшно.

Подул ветер, тайга встрепенулась, тяжело вздохнула и наполнилась однообразным глухим гулом. Шорох хвойных деревьев и частый беспорядочный лепет берез и осин слились, смешались, и теперь эти шорох и лепет напоминали долгую и, в общем-то, грустную песню о чем-то далеком, неведомом, таинственном, чего, может быть, и не было никогда.

Скоро взошла луна и стало видно, как одинокая тучка плывет высоко над тайгой. Она уже где-то опросталась, пролилась дождем и сейчас казалась на диво тонкой, прозрачной и хрупкой. Свет луны пронзал ее насквозь.

За Малой Китаткой прокричала какая-то ночная птица: «3-зр-ря!.. 3-зр-ря-я!.,» — и снова умолкла. Потом по вершинам деревьев вдруг прокатилось гулкое эхо. Наверное, где-то упало старое, отжившее свой век дерево, сосна или кедр. И я почему-то опять вспомнил о своем отце и Димкиных братьях.

Когда мы провожали отца, никто не плакал, даже мать. Каждый понимал, что так надо. Мать даже бодрилась, пошучивала: «Ну, если наш отец туда едет, то все! Теперь все!» В Димкиной семье все было наоборот. Кузьма Иваныч в тот день был свободен от работы. Он сбегал в магазин, и скоро их многочисленное семейство собралось за столом. Братьев призвали всех троих сразу. Они пытались шутить, но это у них получалось плохо. Женщины дали волю слезам. Тетка Катя, Димкина мать, сама бывшая шахтерка, обняла старших, повисла на них, ну еле оторвали. Она хотела идти на станцию, но ее не пустили, как не пустили и сестер. Провожать пошли одни мужчины — Димка и сам Кузьма Иваныч, постаревший за этот день на добрый десяток лет...

— Что же это Федор-то не идет? — забеспокоился вдруг дядя Коля.

Он сбегал в избушку, снова взял одностволку и, клацнув курком, выстрелил в воздух. Гулкое эхо прокатилось по горам и ущельям. Когда оно стихло, мы затаили дыхание, прислушались. В ответ ни звука. Или Федор забрел слишком далеко, откуда и выстрела не слышно, или с ним что-то случилось, одно из двух, подумал я.

— Вот растяпа! Ведь говорил же — не ходи далеко, тайга — это тайга, она любого закружит,— сердито проворчал дядя Коля.

Он хотел было еще раз пальнуть в воздух, но пожалел патроны. Отнес одностволку, повесил ее на рог сохатого, где она висела, и принялся шарить на нарах и под нарами.

— Митрий, посвети! — позвал заметно дрогнувшим, даже каким-то хриплым голосом.