Первое открытие [К океану] (др. изд.)

— Как же! И бурятских казаков полуэскадрон был в нашем войске. Сказывают, донцы вывели с собой калмыков, уральцы — башкира, кубанец — тот черкеса. А наши забайкальцы как выехали да пошел на рысях бурятский эскадрон — ну че же! Буряты обозлились, полушубки поскидали… Француз как увидел — бежать. — Коновалов затряс головой. — Бежать без оглядки…

— Складно, паря дедка! — похвалил его Алексей. — Только неправда.

— Как неправда? — нахмурил брови Коновалов.

— Забайкалье не выходило на француза. Нигде про то не обозначено.

— Пошто не выходило? — возмутился бурят Циренджинов. — А кто француза побил? Буряты!

— Паря, как тебе не совестно так хвастаться! — засмеялся Алексей, знавший слабость своего друга: тот во всем желал превосходить русских. И на самом деле — и в охоте и в рыбалке был искусен.

Вошел Маркешка, стряхнул рукавицами снег с валенок, снял шапку, перекрестился, поздоровался со всеми и сел на лавку возле статной, белой и румяной жены своей. Он старался казаться поважней, построже за большим столом, среди рослых казаков и казачек.

— Ну что, Маркешка, — с серьезным видом спросил его атаман, — живот не болит?

Все захохотали. С тех пор как везли маньчжуры Маркешку в клетке на верблюде через Монголию на Кяхту, у него долго болел живот. До сих пор над ним все еще потешались.

— Маркешка, расскажи, как в тайге маньчжурского генерала покусал, — попросил Коновалов.

— Паря, чуть его не съел! — усмехаясь, сказал хозяин.

— Жирный! — молвил великан Карп Бердышов.

— Мягко на нем ездить?

Маркешка с неудовольствием оглядел круг смеющихся гостей.

— Расскажи-ка, как тебя на верблюде трясли.

— Теперь больше на Амур ходить нельзя, — строго сказал Скобельцын. — Начальство запрещает это баловство. Повелели наистрожайше смотреть, чтобы живая душа не вышла.

— Из рода в род туда ходим, — подхватил Коновалов. — Родня там живет… Знакомые…

— Кто со своей родней амурской будет водиться, того на каторгу, — ответил атаман. — Поймите, ребята: я за вами углядеть не могу, как бы на самом деле худа не было. Маньчжурец лист выслал, что Маркешка там своевольничал.

— Генерала ихнего объездил! — подхватил Алексей, и круг гостей заколыхался от смеха.

— Ну, Маркешка, че насупился? Расскажи, когда тебя с Амура в Китай увезли, чего видал… Скажи про китайский город.

— Че шибко рассказывать! — не меняя выражения лица, небрежно отозвался маленький казак. — Азия и Азия!

— Ну, как тебе башку срубить хотели?

— У них кого казнить — пьяным напоят. Каждый день палач их — тифунган, двадцать — тридцать голов рубит. Сашка [86]у него шире ладони. Если грёза [87]большая, то сразу не отсечет, а допилит. А тот без головы еще постоит, а потом упрется. Тут свиньи и собаки их съедят.

— Паря, а про похороны еще, — попросил Алексей.

— А на похоронах у них плакальщики, — серьезно, как заученный урок, ответил Маркешка, — идет плачет, а посмотришь — слез нет. Покойник, говорят, зиму стоит, а в марте хоронят.

— А мы ведь думали, что тебя казнили! Так нам сказали!

— Эй, Коняев, чью же вы голову за Маркешкину приняли? — спросил атаман.

— Да не знаю, чья была голова, — ответил рыжий и курносый казак, ходивший вместе с Маркешкой на Амур.

— Маленькая такая голова, лица хорошенько не разберешь, — заговорил Михайла Бердышов (он тоже был в походе и после исчезновения Маркешки ходил на маньчжурский караул смотреть на казнь), — со лба лоскут был содран… Ну мы поглядели, перекрестили его, да и подались своей дорогой. Спросили у людей: «Русского казнили?» «Русского», — говорят. Ну мы и пошли.

Маркешка всхлипнул, вытер глаза рукавом. Он как бы почувствовал себя присутствующим на собственных похоронах, и его трогало сочувствие товарищей. Он представлял их горе.

Заиграла музыка, старик Коновалов запиликал на скрипке, ударили в бубен. Бурят захлопал в ладоши.

Маленький Маркешка, притопывая, прошелся перед гостями. Дебелая супруга его выступала посреди избы с платочком.

— Ну-ка давай фасонами сгоняемся? — воскликнул Хабаров. — Вот на ней кринолин, и вся в шелковье!

— Ну, куда там! — махнул рукой Алексей Бердышов. — Ты погляди — моя выплывает, паря, вот диво! Разряжена еще пошибче твоей… И с кринолином, и фижма есть.

Черноглазая, смуглая и толстая Бердышова затопала каблуками, заплясала.

— Гляди, бабы пляшут, а мужики за них доказывают друг другу!

— Эй, Маркешка, дай ему за фижму! Укуси, как амбаня [88].

— Зубы востры, как у хорька! — отбивался Алексей.

Мужики забарахтались на лавке.

— Эй, гляди: че такое? — вдруг раздались возгласы.

Послышались колокольцы. Бердышов вскочил проворно и взглянул в окно.

Пушистый снег валил хлопьями.

К воротам подъехала тройка. В кошеве виднелось меховое одеяло. Вылез военный в шубе. Бердышов побледнел:

— Не жандармы ли?

От сильного удара дверь отворилась, и вошел офицер. Лицо его с пушком русых волос заиндевело. Побелели ресницы, иней обметал шапку и воротник.

— Что случилось? — зашептали за столом.

Испуганный атаман вылез из-за стола, роняя табуретки.

— Кто Алексей Бердышов? — спросил офицер, когда все стихли.

Девки завозились на лавках, стараясь устроиться поудобнее, чтобы все видеть и слышать.