Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Всё толкуете, всё шумите… — добродушно проговорил владыка. — Всё мятётесь. Ишь ты, как раскраснелась, мать Марфа! Должно, крепко билась… А вы лучше бы на благостыню Божию уповали, маловеры.

— Да, хорошо тебе говорить-то, владыка святый, — поправив кику, не без раздражения сказала Марфа, знавшая, что владыка играет и вашим и нашим. — Тебе что? Ты везде свое поплешное [25]сберёшь. А помнишь, что москвитяне с пленными новгородцами-то наделали? Всем, разбойники, носы, губы да уши обрезали, да так и пустили.

— Как не помнить? — отозвался владыка, тоже видевший хитрую бабу насквозь. — Да ведь и новгородцы с москвичами иной раз не лучше поступали. А что касаемо меня, — набожно поднял он заплывшие глазки к потолку, — так на всё буди воля Господня.

У порога опять тихо встал дворецкий.

— Ну? — сердито крикнула Марфа.

— Да отец Евфросин никак не отстаёт, матушка боярыня, — сказал старик. — Пущай, говорит, хошь на малое время боярыня выйдет.

— Это он всё насчёт аллилугиа хлопочет, — улыбнулся владыка в бороду. — Такой настырный старичонка, не дай Бог!..

— Да ты рассудил бы их со Столпом как-нито и успокоил бы душу его! — сказал кто-то из бояр.

— Да я и успокоил, — отвечал владыка. — Хошь, — говорю, — двои, хошь трои — твоё дело. Раз тебе сам патриарх константинопольский велел, мол, двоить, так чего ж тебе, мол, ещё? Ему теперь больше всего Столпа доехать охота.

— Беда, какая смута в Церкви Божией идёт! — степенно сказал старый, белый как лунь, боярин. — Намедни у меня попы о перстосложении схватились: один кричит, что надо двое персты креститися, а другие — трои. Сколько годов крещена Русь, а всё никак не столкуемся.

Марфа сурово взглянула на дворецкого и, поправив кику и решительно засучив рукава, широкими шагами пошла из сеней:

— Ну, покажу я ему сичас аллилугию!

IV. МОСКВА НА ПОХОДЕ

Было близко Рождеству. Морозы стояли лютые. Иван, не глядя на это, — он притворялся страшно разобиженным новгородцами, — приказал немедленно строить полки к походу. Он повелел, чтобы с полками шёл и наряд пушкарский с Фиоравенти, и дьяк Бородатый, который был весьма начитан в летописях и который в стязании о правах и вольностях новгородских мог оказать великому государю немалую услугу, и конные татарские отряды с дружком государевым касимовским царевичем Даньяром, к которому Иван иногда езжал потешить своё сердце тешью царскою, охотою соколиною.

И вот по узким, заваленным снегом улочкам Москвы пошли кличеи-бирючи, которые, надев на посох шапку, кричали во всю головушку, что великий государь на отступников от веры православной, на новгородцев непутных войною идёт и чтобы все, кому то ведать надлежит, явились бы к своему месту. И сразу закипела Москва приготовлениями бранными, и чрез несколько дней — суровый нрав великого государя был известен, — полки московские уже были готовы к выступлению. Подвигались полки и с других городов.

Сперва москвичи думали, что государь сам на Новгород не пойдёт — очень уж студёно было, — но Иван знал, что без него непременно начнутся эти окаянные свары местничества, которые уже не раз губили дело государское. В Разрядном приказе уже хранились разрядные книги, в которых записывались род и служба каждого боярского и дворянского рода, но это не помогало, распри и ненавидение между служилыми людьми были чрезвычайные, которые вспыхивали иногда даже пред очами грозного государя, не стеснявшегося сносить слишком задорные головы. И Иван пошёл с полками сам.

Было солнечное, морозное утро. Вся Москва курилась золотистыми кудрявыми столбками дымков. Торг у кремлёвских стен кипел. Какой-то володимирец ехал с возом на пегой кобыле и звонко выкликал: «По клюкву, по клюкву, по владимирску клюкву!» И хозяйки спешили к нему со всех сторон: владимирская клюква славилась. В Кремле и вокруг него стояли уже наготове полки московские. Батюшки служили молебны и в проповедях уверенно обещали воям, ежели падут они на поле брани, венец мученический. И вот, наконец, чрез Фроловские ворота с великим трубением полилась лавина головного полка…

— Ты гляди, как бы кобыла твоя не напугалась, — говорили москвичи володимирцу. — Иной раз так в трубы ударят, земля дрожит.

— Моя кобыла ничего не боится, — отвечал он, отвешивая седой, твёрдой, замёрзшей клюквы желающим. — Моя кобыла на этот счёт, можно сказать, совсем бесстрашная.