Первые ласточки

Освальд замолчал; встав около письменного стола, он приготовился отбросить бумаги и вынуть портрет, но, услышав последние слова графа, невольно остановился. Почему в этот момент должен был состояться именно такой разговор?

– Я никогда не подозревал, что это завещание могло дать повод к такому толкованию, – снова начал Эдмунд. – В противном случае уже тогда, когда умер дядя, я отказался бы от наследства и никогда не допустил бы процесса. Если бы Гедвига осталась мне чужой и судьба присудила мне Дорнау, мне кажется, клеветники не побоялись бы сделать меня пособником обмана.

– Можно быть и жертвой обмана, – глухо проговорил Освальд.

– Жертвой? – повторил граф, быстро оборачиваясь к брату. – Что ты хочешь этим сказать?

Рука Освальда лежала на бумагах, скрывавших роковой медальон, но он холодно ответил:

– Ничего! Я не думал сейчас о Дорнау. Нам ведь известно лучше, чем кому бы то ни было, что дядя Франц действовал по своей воле. Но завещание составлено в твою пользу, в ущерб дочери; в таких случаях есть место клевете, и она толкует о постороннем влиянии. В данной ситуации, что вполне естественно, могли подумать, что мать требовала всего в интересах сына.

– Тогда это было бы мошенничеством, – снова вспыхнул Эдмунд. – Я не понимаю тебя, Освальд. Как ты можешь с таким равнодушием говорить о таком позоре? Или как ты это назовешь, когда законного наследника отстраняют, а его место занимает другой, ему достается все имущество? Я называю это обманом, поступком бесчестным, и одна мысль о том, что нечто подобное можно связать с именем Эттерсбергов, заставляет закипать во мне кровь.

Рука Освальда медленно скользнула по столу, и он отошел в угол комнаты, куда не падал свет лампы.

– Подобное подозрение к тебе было бы жестокой несправедливостью, – сказал он с ударением. – Но свет всегда судит зло; правда, ему часто приходится делать неприятные открытия. Как раз в нашем кругу подчас разыгрываются темные семейные драмы, долгие годы скрывающиеся от всех. Но вдруг по воле случая они становятся известны, и кто-нибудь, занимающий блестящее положение, таит в себе сознание вины, которая, если бы открылась, уничтожила бы его.

– Ну, я не был бы способен на это, – ответил граф, поворачивая к брату свое прекрасное открытое лицо. – Я должен смотреть на свет и на себя честными глазами, должен свободно дышать и иметь возможность презирать всякое преступление, всякий обман, иначе для меня нет больше жизни. Темные семейные драмы! Конечно, их бывает больше, чем полагают, но я не потерпел бы такой тени на моем роде и сам вывел бы все на чистую воду.

– А если бы ты вынужден был молчать ради семейной чести?

– Тогда я, вероятно, умер бы, потому что не мог бы жить с сознанием, что на мне и на моем имени клеймо позора.

Освальд провел рукой по лбу, покрытому холодным потом, между тем как его взгляд напряженно следил за каждым движением брата. Быть может, теперь вовсе не требовалось помощи с его стороны, случай снимал с него тяжелую обязанность, которая все-таки должна быть выполнена. Эдмунд подошел к письменному столу и, продолжая возбужденно говорить, перебирал бумаги, не глядя на них. Еще немного, и он мог увидеть медальон, старомодная форма которого должна будет обратить на себя его внимание, и тогда катастрофа неминуема.

– По крайней мере, теперь знают, как я отношусь к такого рода намекам, – продолжал он, – а урок, полученный Занденом, послужит на пользу и другим. Для клеветы нет ничего святого; своим жалом она поражает и то, что для другого составляет высокий и чистый идеал.

– Идеалы падают в грязь, – проронил Освальд. – Ты, конечно, этого еще не испытал.

– Я говорил о моей матери, – с глубоким чувством промолвил молодой граф.

Освальд ничего не ответил, он, к счастью, стоял в тени, поэтому собеседник не видел, как мучил его этот серьезный разговор. Крайне редко случалось, чтобы Эдмунд был серьезен, и как раз сегодня он был в таком состоянии, как раз сегодня выказывал всю глубину своих чувств. При этом правой рукой он продолжал машинально перебирать бумаги, приближаясь к роковому месту. У Освальда дрожали руки, он хотел отвлечь от стола ничего не подозревавшего брата, но ничего не придумал, и молодой человек остался на своем месте.

– Ты понимаешь теперь, почему я не сказал маме об этой дуэли, несмотря на ее благоприятный исход, – снова начал Эдмунд. – Она спросила бы о причине, и это оскорбило бы ее. Пока я жив, ни малейшее оскорбление не должно ее коснуться. Я скорее лишусь жизни, чем допущу, чтобы ее оклеветали.

Лист за листом перекладывал он отдельные бумаги и взялся уже за последний, под которым лежал медальон; но в тот же миг Освальд схватил его за руку и помешал откинуть лист в сторону.

– Что это значит? – удивленно спросил Эдмунд. – Что с тобой?

Вместо ответа Освальд, обняв его, отвел в сторону.

– Пойдем, Эдмунд! Сядем лучше на диване.

– Почему ты насильно уводишь меня от своего письменного стола? У тебя такой вид, словно он сейчас взорвется. Не положил ли ты туда мины?

– Может быть! – со странной улыбкой ответил Освальд. – Оставь бумаги и пойди сюда!