Первые люди на Луне. Пища богов

– И в «Таймсе» на эту тему появилась большая передовица, отлично написанная, первоклассная передовица, украшенная тремя перлами газетной латыни – вроде статус-кво, – и звучит она, как бесплотный глас некоего значительного лица, которое страдает от простуды и головной боли и вещает сквозь толстый слой ваты, хотя этот компресс и не приносит ему ни малейшего облегчения. Впрочем, между строк можно прочитать, что газета предлагает называть вещи своими именами и действовать немедленно

(а как – неизвестно). В противном случае можно ожидать самых нежелательных последствий, – в переводе с газетного языка на общечеловеческий появятся новые гигантские осы и уховертки. Вот уж поистине статья, достойная государственного мужа!

– А пока гиганты множатся самым отвратительным образом.

– Вот именно.

– А вдруг Скилетт был прав, и уже есть гигантские крысы…

– Ну что вы! Это было бы чересчур, – содрогнулся

Редвуд.

Он отошел от окна и остановился у кресла, где сидел

Бенсингтон.

– Кстати, – начал он, понизив голос, – а как она…

Он указал на закрытую дверь.

– Кузина Джейн? Да она ничего не знает. Она не читает газет и не подозревает, что все эти слухи и разговоры как-то связаны с нами. «Вот еще глупости, – говорит она. –

Гигантских ос выдумали! Просто терпенья нет с этими газетами!»

– Нам повезло, – заметил Редвуд.

– Я полагаю, что… миссис Редвуд?..

– Ей сейчас не до газет, – прервал Редвуд. – Она в страшной тревоге за сына. Ведь он все растет.

– Растет?

– Да. За десять дней прибавил почти два с половиной фунта и весит теперь без малого шестьдесят. А ведь ему всего шесть месяцев! Как тут не тревожиться.

– А он здоров?

– На удивление. Нянька просит расчет – уж слишком он больно дерется. И мигом вырастает из всякой одежды, не успеваем шить новую. У коляски сломалось колесо – он для нее слишком тяжел, – и пришлось везти ребенка домой на тележке молочника. Представляете? Собралась толпа зевак… И пришлось отдать ему кровать Джорджины Филис, а она спит в его кроватке. Понятно, мать очень волнуется. Сначала она гордилась таким великаном-сыном и превозносила Уинклса. Ну, а теперь, видно, чувствует, что тут что-то неладно. Вы-то знаете, в чем дело.

– Мне казалось, вы хотели постепенно уменьшать дозу.

– Пытался.

– Не удалось?

– Поднимает рев. Все дети плачут так, что хоть уши затыкай, говорят, это им даже полезно, а уж тут… ведь он все время получает Гераклеофорбию…

– Да-а. – Бенсингтон повесил голову и еще пристальнее начал разглядывать свои пальцы.

– Все равно нам это не скрыть. Люди прослышат о ребенке-великане, припомнят наших кур и прочих гигантов, и это в конце концов неизбежно дойдет до жены… Что с ней тогда будет, я и вообразить не могу.

– Да, поистине, всего заранее не предусмотришь, –

сказал Бенсингтон, снял очки и тщательно их протер. – И

ведь это вечная история, – продолжал он. – Мы, ученые, –

если мне дозволено претендовать на это звание – всегда трудимся ради результата теоретического, чисто теоретического. Но при этом подчас, сами того не желая, вызываем к жизни новые силы. Мы не вправе их подавлять, а никто другой этого сделать не может. Собственно говоря, Редвуд, все это теперь уже и не в нашей власти. Мы можем только изготовлять Гераклеофорбию…

– А они, – докончил Редвуд, вновь поворачиваясь к окну, – на опыте узнают, что из этого получается.

– Что до событий в Кенте, я больше не намерен из-за них беспокоиться.

– Если только они сами нас не побеспокоят.

– Вот именно. Эта публика до тех пор будет путаться со стряпчими и крючкотворами, ссылаться на законы и важно изрекать благоглупости, пока у них под самым носом не расплодятся новые гигантские паразиты… В нашем мире испокон веков царит великая путаница.

Редвуд чертил в воздухе какую-то сложную кривую.

– Для нас теперь главное – ваш мальчик, Редвуд.

Редвуд повернулся, подошел к своему коллеге и с тревогой заглянул ему в глаза:

– Что вы о нем думаете, Бенсингтон? Вам легче смотреть на все это более трезво. Что мне с ним делать?

– Продолжайте кормить его.

– Гераклеофорбией?

– Да.

– Он будет расти…

– Если судить по цыплятам и осам, он вырастет примерно футов до тридцати пяти… и развиваться будет гармонично.

– Но как он будет жить?

– Вот это и есть самое интересное, – ответил Бенсингтон.

– Черт возьми! С одной одеждой хлопот не оберешься!

И потом, когда он вырастет, он окажется единственным

Гулливером в мире пигмеев.

Глаза Бенсингтона за золотой оправой очков многозначительно блеснули.

– Почему единственным? – произнес он и повторил еще внушительнее: – Почему же единственным?

– Уж не собираетесь ли вы…

– Я спрашиваю, – перебил мистер Бенсингтон с упорством человека, который наконец-то нашел нужные слова, – почему единственным?

– Вы хотите сказать, что можно и других детей…

– Я ничего не хочу сказать, я только спрашиваю.

Редвуд зашагал из угла в угол.

– Да, конечно, – сказал он, – можно было бы… Но ведь… К чему это приведет?

Бенсингтон, видно, наслаждался своими теоретическими построениями.

– Рассуждая логически, можно предположить, что и мозг его будет футов на тридцать выше обычного уровня, и это – самое интересное… Что с вами?