Первый человек в Риме

– Выходим только по моему приказу. Если кто-нибудь двинется раньше – убью.

На ростре все были готовы. В колодце комиций собралось удивительно большое количество регулярных выборщиков и примерно половина сената. Сенаторы-патриции стояли, как всегда, на ступенях. Среди них был Катул Цезарь, действительно выглядевший больным, так что ему даже принесли кресло. Среди них был и цензор Капрарий, чей плебейский статус позволял ему находиться в комиции, однако он предпочел остаться там, где все могли его видеть.

Когда Сатурнин снова объявил о намерении выставить свою кандидатуру, толпа стала истерически приветствовать его. Ясно, что вчерашнее хождение в толпу с наложением рук совершило чудеса. Как и прежде, остальных кандидатов встретили молчанием. Пока последним не появился Луций Эквиций.

Марий резко повернулся к ступеням сената и приподнял свою подвижную бровь в немом вопросе к Метеллу Капрарию. Метелл Капрарий энергично покачал головой. Задать вопрос вслух было невозможно, потому что толпа продолжала приветствовать Луция Эквиция. Она кричала так, словно не собиралась останавливаться никогда.

Затрубили в трубы, Марий выступил вперед, наступила тишина.

– Этот человек, Луций Эквиций, не может быть выбран народным трибуном! – крикнул Гай Марий как можно громче. – Статус его гражданства до сих пор не определен. Прежде чем Луций Эквиций сможет занять любую общественную должность при сенате, цензор должен выяснить, каков его статус!

Сатурнин метнулся мимо Мария и встал на самый край ростры:

– Я утверждаю, что никаких нарушений нормы в данном случае нет!

– От имени цензора я объявляю, что нарушение нормы существует! – невозмутимо повторил Марий.

И тогда Сатурнин обратился к толпе.

– Луций Эквиций – такой же римлянин, как любой из вас! – пронзительно закричал он. – Посмотрите на него! Вы только посмотрите на него! Это же вылитый Тиберий Гракх!

Но Луций Эквиций смотрел вниз, в колодец комиций, в то место, которого толпе не было видно. Там сенаторы и сыновья сенаторов, вытаскивая из-под одежды ножи и дубинки, двинулись вперед, словно хотели стащить Луция Эквиция с ростры к себе.

Луций Эквиций, бравый ветеран, прослуживший десять лет в легионах, – во всяком случае, он так говорил, – отпрянул, повернулся к Марию, схватил его за руку:

– Помоги мне!

– Я бы тебе помог – такого бы дал пинка, глупый ты смутьян! – прорычал Марий. – Но с выборами пора заканчивать. Ты не можешь в них участвовать. Если ты останешься на ростре, кто-нибудь тебя прирежет. Единственный способ спасти тебя – спрятать в темнице. Тебя не найдут. Посидишь там, пока все не разойдутся.

Два десятка ликторов стояли на ростре, десяток из них были с фасциями – символом консульской власти; они принадлежали консулу Гаю Марию. Консул Гай Марий окружил ими Луция Эквиция, и они повели его в сторону темницы. Толпа расступалась, завидев пучки прутьев с топориком в середине на плече малиновых туник.

«Не верится, – подумал Марий, глядя, как расступается народ-океан. – Они могут так кричать! Они так преклоняются перед человеком, как не преклоняются перед богами! Для них это должно выглядеть так, словно я арестовал человека. Но что они делают? Что они делают всегда, когда видят ликторов с фасциями на плечах, а позади них кого-то в тоге с пурпурной каймой? Они уступают дорогу Величию Рима. Даже ради Луция Эквиция они не посягнут на авторитет фасций и тоги с пурпурной каймой. Это шествует Рим. Что такое Луций Эквиций, в конце концов? Жалкое подобие Тиберия Семпрония Гракха, которого они любили, любили, любили. Это не Луция Эквиция они приветствуют! Они приветствуют память Тиберия Гракха…»

С неизвестным ему раньше чувством гордости смотрел Гай Марий на ликторов, словно спинной плавник гигантской рыбы рассекавших волны людского океана. Это была гордость за традиции, сохранявшиеся в течение шестисот пятидесяти четырех лет и все еще такие устойчивые, что могут отразить поток и более грозный, нежели нашествие германцев. И для этого не требуется армии, хватит лишь пучка прутьев на плече. «И я, – думал Гай Марий, – стою здесь в своей тоге с пурпурной каймой и ничего не боюсь, потому что на мне эта тога и я могущественнее любого царя, который когда-либо ступал по этой земле. У меня нет армии, и в городе я не ношу на плече топора в связке прутьев. У меня нет вооруженной охраны. А они все равно расступаются, завидев лишь символы моей власти – несколько палочек и бесформенный кусок ткани, на котором пурпура меньше, чем на одежде saltatrix tonsa, демонстрирующей свои достоинства. Да, лучше я буду консулом Рима, чем владыкой мира!»

Вернулись ликторы, а вскоре после этого появился и Луций Эквиций, которого толпа без всяких эксцессов освободила из камеры и водрузила опять на ростру – без всякой суеты и, как показалось Марию, словно бы извиняясь. И он стоял там, трясущаяся развалина, мечтающая очутиться где угодно, только не здесь. Марий понимал мысли толпы: «Наполни мое ведро, я голоден, не прячь мою еду».