Первый из первых или Дорога с Лысой горы

— Ну как же, как же! Был такой! Кормилец бомжей! Вот чуморик!..

— Высказали… был?

— Ага, ага! Был да весь вышел! — блеснул глазами дед.

Дикообразцев проговорил сквозь силу:

— Он… он… умер?

Дед зычно засмеялся. И эта зычность показала, что пива обычно он выпивает много. Под водочку.

— Да нет! Какой там! Он этой радости нам не доставил!.. Он здесь лежал. Вот видишь пустую койку со мною рядом? На ней. И тихо так лежал… А, может, с час назад к нему с врачом пришла какая-то девица, одета странно, вся в пыли, они о чем-то пошептались… Я не подслушивал, но слышал, что какой-то друг погиб, его, мол, надо заменить… Твой Охламович поначалу упирался, прикидывался дурачком. Но эта девица ему чего-то показала, я разглядеть не смог чего, и он сказал, что ладно, мол, согласен. Поднялся и, опираясь, на доктора, ушел.

— А что за доктор это был? — в висках у Дикообразцева стучало, как будто кто-то колотил в ворота и требовал впустить его средь ночи.

Небритое лицо скривилось, как выпив горькой микстуры:

— Да этот, наш… Ну, главный здесь который. Все запрещает паскуда курить в палате. А раз узрел бутылку из-под портвейна…

— Фамилия! — потребовал Дикообразцев.

— Бакинский…

Дикообразцев рванулся в коридор: скорей, скорей! Скорей… куда? зачем? Что так его в рассказе деда взволновало? Ну, вышел Охламович с девушкою и врачом, и что с того? Но в памяти вскипали и кружились воспоминанья душные, дыханье перехватывавшие. И сердцу стало жарко и тесно у Дикообразцева в груди. Он чувствовал себя другим, не здешним, не нынешним, чужим, чужим! Он чувствовал себя стоящим на расслаивающемся хребте горы.

В лицо пылало солнце. Тень мерзла позади. И медлить нельзя! Но… Шагнешь вперед, и где-то ты не здесь. Отступишь назад, ты — здесь. Но где?

Стены коридора и силуэты медсестер поплыли вокруг Дикообразцева, который вдруг захохотал, как демон горный. И — потерянный в сомненьях.

— Прекратите это! — железный голос как будто дал подножку смеху.

И Александр Александрович увидел перед собою невысокого, поджарого мужчину с чуть поседевшей кучерявой шевелюрой и генеральскими усами.

— Мне нужен доктор Бакинский, — Дикообразцев как жаловался.

— Пойдемте, — под локоть взял его усатый. — Бакинский — это я…

Устроившись за письменным столом, Бакинский закурил. И взгляд его в пространстве таял. Он словно забыл о визитере и думал о своем.

Дикообразцеву пришлось расположиться на укрытой белым лежанке. Рядом с зеленым сейфом. Второй из стульев маленького кабинета горой скрывали пыльные бумаги. И сидя на лежанке, в неловкости не зная, что сказать, Дикообразцев вдруг пришел в уверенность, что надо лечь и приспустить штаны. Тогда большая медсестра с обиженной улыбкой разведенки ругать его не будет, не скажет, что, как все мужчины, Саша — трус, и сделает укол почти небольно…

— Вы можете не представляться, — без предисловий заговорил Бакинский. — Мне хорошо известно, и кто вы, и зачем пришли. Но… Вы опоздали. Так уж получилось, что человек, который бы надел кольцо, понадобился срочно. Немедленно. И выбор пал на Охламовича. За ним прислали девушку по имени Оксана. Ей удалось уговорить его. Они ушли.

— А как же… я? — спросил Дикообразцев, испытавший парализующую боль утраты и невозможную тоску невосполнимой потери. Причем, он сам бы не сумел сказать, что именно утратил, что потерял. Он не назвал бы. Но так бывает, когда не можешь вдохнуть весь ветер предгрозовой, когда уходит сон, и бесполезно хватать его руками. Не хватит пальцев удержать мечту.

— Не знаю… Возможно, когда-нибудь потом, — Бакинский врать не мог. И лучше б не пытался!

Дикообразцев поднялся:

— Значит… навсегда.

— Я провожу вас, — заспешил Бакинский и вышел с Александром Александровичем в больничный коридор. В кармане отутюженного халата таилась ампула нашатыря. На всякий пожарный.

ГЛАВА 32

ТАНЦУЮТ ВСЕ!

На торжественном закрытии фестиваля Макар Электросилыч выглядел вроде бы умиленным и вроде бы благорасположенным ко всему происходившему. Вроде бы…

Но поскольку внимания ему уделяли гораздо больше, чем даже самим виновникам торжества, то и не самые наблюдательные легко заметили и тень озабоченности, коричневевшую под глазами Электросилыча, и лишние складки усталости, зазмеившиеся у переносицы, и вообще — подозрительную пустоту, то и дело отрешавшую взгляд его от окружающего.

И правильно заметили, правильно! Макару Электросилычу не до фестиваля было, не до праздника.

Однако, как закаленный боец, держался он мужественно. Аплодировал охотно, улыбался щедро, а речь в честь тех актеров, что были признаны лучшими за прошлый год, толкнул настолько пламенную, что, казалось, вот-вот кулисы примутся огнем.