Первый/последний (СИ)

Из небытия меня выдергивает вопль физрука: он уже успел вывести Эрику в центр зала и откровенно жестит:

— Ты срываешь занятие. Украшательства не положены по технике безопасности, пойми! Упадешь и удушишься!

Ей явно не по кайфу происходящее, но, пока я соображаю, как вмешаться и прекратить экзекуцию, препод подается вперед и резко стаскивает с ее шеи шелковый шарф. Она вздрагивает, бледнеет и застывает, как мраморная статуя, а на месте банта обнаруживается... обширный розовый след от ожога.

Я в голос матерюсь. Кажется, рубец сильно ее напрягает. Он — ее тайна, давняя боль, именно поэтому она так настойчиво пыталась спрятать его ото всех...

И меня вдруг нахлобучивает от внезапного открытия — мы с Эрикой похожи. Только ее изъян — на теле, а мой — глубоко в душе.

По залу проносится гул. Грянула сенсация местного значения.

Одногруппнички горячо перешептываются, самые шустрые уже успели достать телефоны, наводят на Эрику камеры и нажимают на запись. Особенно усердствуют всратые серые мыши и прыщавые ботаны, которым до ее красоты никогда не дотянуться.

Дуболом Елистратов трусливо прячет глаза, и Эрика совершенно точно это замечает...

— Вот крыса! — я несказанно удивлен скорости, с которой супермэн Макарка переобулся в воздухе и сдал назад, и люто, до хруста в костяшках, его презираю. — Конъюнктурщик хренов. Когда-нибудь твоя холеная рожа налетит на дверь. Или на чей-нибудь кулак...

За несколько секунд Эрика сделалась абсолютно прозрачной, превратилась в тень самой себя, но так и стоит с прямой спиной, а ее пронзительно-синие глаза шарят по лицам собравшихся и вдруг... насмерть впиваются в меня.

«Ты пообещал, что никогда не отвернешься...»

Я дергаюсь, как от разряда тока.

«Потерпи, детка, я сейчас. Только не упади, ладно?» — мысленно отвечаю ей, включаюсь в реальность и срываюсь с места.

Нахожу в кармане еще несколько оранжевых бумажек, забираю у обескураженного физрука шелковый шарф и незаметно сую в его руку купюры:

— У нее тоже освобождение. До конца семестра. Потом продлим.

Я стаскиваю с себя пиджак, набрасываю на острые плечи Эрики и, поймав ее за холодное тонкое запястье, тащу прочь из зала.

***

Глава 23. Влад

Эрика поддается, бежит за мной, но, как только за нами захлопывается дверь, и в пустом коридоре воцаряется тишина, высвобождается из моего захвата, опускается на подоконник и прикрывает лицо ладонями.

— Мрак. Полное дно, черт побери, ну как же так вышло? — она задыхается явно не от быстрого бега, ловит ртом воздух и дрожит. Из-за массивной полированной створки робко высовывается Варя и услужливо протягивает мне олимпос и рюкзак:

— Вот, Влад, это ее...

Она замирает возле Эрики, с любопытством рассматривает шрам, и я сквозь сведенные челюсти рявкаю:

— Варвара, прошу тебя, сию же секунду свали!

— Псих ненормальный! — староста вздергивает подбородок и с достоинством удаляется обратно в спортзал, а меня запоздало настигает осознание: в красивых жестах, в позерстве и игре на публику я признанный мастер, почти что профи, но не представляю, что предпринять сейчас, когда мы с Эрикой остались наедине.

Девочка что-то настойчиво ищет в своем рюкзаке, достает смятый бумажный мешок, судорожно разворачивает и зарывается в него носом.

Я слабак и кретин: не знаю, чем ей помочь, что сказать, как утешить, и молча усаживаюсь рядом. Рассматриваю бесполезные кулаки, торможу, как последний идиот и дышу вместе с ней по системе. Ступор проходит, я собираюсь с духом и мыслями и двигаюсь чуть ближе:

— Забей, самое страшное позади. То, чего ты так долго боялась, случилось, но земля не разверзлась, а через неделю об этом все забудут, — я уплываю от запаха ее волос, тепла кожи, хрупкости, нежности и беззащитности, и страстно желаю убедить, что она ни черта не права... — Эрика, скажи, чего ты хочешь прямо сейчас. Я впишусь. Я впишусь в любой кипиш, если тебе от него полегчает.

Прерывистые вдохи и выдохи постепенно выравниваются, она осторожно отстраняет мешок от лица и я вижу... ее улыбку. Тушь, размазанную вокруг синих глаз, пряди, прилипшие ко лбу и к покрасневшим щекам и... упрямую, широкую, дьявольски прекрасную улыбку.

— Ты серьезно, Болховский? — хрипит она и закусывает губу. — Дай-ка подумать... Я хочу курить. Никогда не пробовала, но... после такого грандиозного события сам Бог велел, разве нет?

— Кто мы такие, чтобы спорить с богом! — Я поражен ее собранности, смелости и чувству юмора. Спрыгиваю на пол, собираю наши вещи и через весь пустой корпус провожаю ее в курилку.

Дождь прекратился, вместе с ним стих и ветер, стало ощутимо светлее, балерины в огромном окне репетируют, вытянувшись в струнку вдоль станка. Нацепив на физиономию самое милое и приторное из выражений, стреляю у старшекурсниц сигарету и, прикурив, машинально затягиваюсь. Нутро забивается ядерным пеплом, не хватает воздуха, некстати припоминается Энджи с ее назойливыми просьбами и капризами...