Первый/последний (СИ)

Он резко замахивается, и я зажмуриваюсь. Время растягивается, искажается и застывает. Я ожидаю ломающего кости, выбивающего душу удара, но его не случается.

Вместо этого тишину нарушает возня и всхлип:

— Пошел вон! — и я раскрываю глаза.

В тусклом желтом свете, сочащемся из подъездного окна, стоит растрепанная мама в моей олимпийке поверх пижамы. Ее пальцы намертво сцеплены на могучем запястье придурка, наманикюренные ногти до крови впиваются в кожу.

Она ослабляет хватку, встает на цыпочки и, не моргая, смотрит на Костю в упор. Тот сникает и еле слышно лепечет:

— А, Ирина Львовна... Вы все не так поняли... И... куда же я пойду?

— Вон! — рявкает мама и отпрыгивает от Кости, как от омерзительного гигантского слизняка. — Сними гостиницу, поезжай в аэропорт, да хоть под лавкой ночуй, подонок! К моей дочке ты не подойдешь!

— Мать вас уволит... — Осклабившись, он с интересом наблюдает за реакцией мамы, вздергивает подбородок и вдруг цедит сквозь зубы: — Вы же шлюхи, дешевые шлюхи. Ради денег готовые на все, — он оборачивается ко мне и, чертыхаясь, вытирает кровь о штанину: — Посмотрел я в протоколе, где твой е*ырь живет. Самый богатый жилой комплекс в городе... Ты бегаешь за ним, течешь, как сучка, заглядываешь в рот и плачешь, когда он забивает на тебя и прогуливает пары. Думаешь, я не в курсе твоей житухи, да?

Мерзость, которую он изрыгает, призвана меня уничтожить, однако лишь сильнее раззадоривает. Я знаю слабости этого придурка. У меня больше мотивации.

Моя мотивация — годы унижения, обид и боли, которые не должны повториться. Счастливое будущее, где я буду свободной. И возможность снова почувствовать трепет в объятиях по-настоящему любимого парня.

В конце концов, я просто круче этого мешка с навозом, вот и все!

Я шагаю к нему и заряжаю с правой в челюсть — так, что лязгают зубы, и его затылок со звоном стукается о кирпичную кладку.

Костя заваливается назад, трясет головой и шипит проклятие. Приходит в себя, поправляет очки и подхватывает упавший в пыль пиджак.

У меня сносит крышу.

— Ты не можешь смириться, что я лучше тебя. Ты ничтожество, закомплексованный неудачник, и очень боишься остаться один. Все, теперь ты точно один. Больше не путайся у меня под ногами!

— Черт. Я поднимусь в этой жизни, и ты еще будешь локти кусать. Выгребай из своего дерьма сама! — Он сплевывает на асфальт и, показав мне средний палец, отваливает в темноту, а меня накрывает мощная, сносящая все преграды волна истерики.

— Прости. Прости меня, ребенок, — приговаривает мама, заламывая руки. — Я как чувствовала неладное, потому и настояла на поездке с ним... Очень больно, да? О господи. Он же опять придет... Я никуда не уеду. Я останусь здесь и буду тебя защищать.

Меня трясет от гнева, ярости, ликования и переизбытка искрящейся, неизвестной науке энергии. Я победила. Сюда, в место своего эпичного провала, он точно больше не сунется и не посмеет поднять на меня глаза.

— Успокойся, ма! — я расправляю плечи и стираю ладонями слезы. — Ты полетишь утренним рейсом и удостоверишься, что он сел в самолет. А я куплю билет на вечерний. Немного поживу у бабушки, найду работу. И подыщу универ поближе к дому.

***

Глава 42. Влад

— Дошло? До тебя дошло? — Энджи устремляется ко мне и жесткими ладонями фиксирует лицо.

Этот покровительственный жест призван запустить выработанный годами рефлекс и включить во мне опцию растерянного, вечно виноватого, согласного на все мальчика для утех.

Я прекрасно осознавал причины и следствия, но связи между ними были так запутаны, что я в них терялся. Там, внутри токсичных отношений, объяснения Энджи казались логичными, правильными и единственно возможными. Она внушала: «Ты никогда меня не предашь...» И я не мог предать.

Только вот то, что я собираюсь сделать, — не предательство, а мое неотъемлемое право на нормальную жизнь. Теперь, когда я смотрю на происходившее со мной, находясь за пределами этого мутного, истекающего слизью пузыря, от гнева и желания поквитаться отказывают тормоза.

Я матерюсь, выворачиваюсь и отшатываюсь.

Если бы передо мной возник дуболом Макарушка, или тот столичный верзила — моральный урод, — я бы, не раздумывая, пустил в ход кулаки. Вероятно, я бы тоже знатно отхватил, но сейчас во мне скопилось столько ярости, дури и ужаса, что любой здравомыслящий человек благоразумно отошел бы в сторонку от одного моего взгляда.

Но Энджи знает, что я никогда ее не ударю.

Она в голос рыдает, глотает слезы и дрожит, намертво вцепляется в дверные косяки и надежно перекрывает выход.

Однажды я с видом крутого типа ляпнул, что победа в неравном бою возможна, если ты знаешь слабости противника, и у тебя больше мотивации. Но как применить эту тактику против близкого человека, даже если от него за версту воняет гнилью?..