Первый удар (сборник)

Когда друзья шли домой, Грачик мысленно перебирал подробности всего дела и задавал себе вопрос: что дало Кручинину возможность, не дослушав связанную на стуле Элу, опознать в ней преступницу? Почему он без размышления ударил по голове представителя власти, каким был тогда для всех окружающих Круши?

Едва ли можно обвинить Грачика в праздном любопытстве за то, что он в конце концов задал Кручинину эти вопросы.

– О том, что Круши если и не убил Браду, то, безусловно, участвовал в этом деле и старается замести следы, я догадался с первых фраз его рассказа, – ответил Кручинин. – Он придумал его, вероятно, между звонком, которым вызвал шефа на станцию, и нашим приездом. Когда ты проявишь свои снимки, сделанные в кабинете директора, и внимательно вглядишься в изображение правой руки убитого секретаря, то увидишь одну маленькую, но знаменательную деталь: в кулаке, около которого лежит револьвер, якобы оброненный Браду в момент падения, зажат мундштук с окурком сигареты. Если даже допустить невозможное: человек, выхватывая из кармана револьвер, не бросает мундштук, то уж во всяком случае, роняя оружие, мундштук-то он тоже обронит. Браду ни в кого не стрелял. С этого начинается провал черномазого лейтенанта. Чтобы проверить последнюю возможность, я спросил тогда Круши, не был ли Браду левшой? Он очень уверенно ответил: нет.

– Если это так, то зачем было Круши вызывать на станцию шефа?

– Во-первых, Круши видели входящим на станцию. Вспомни: ему не удалось проникнуть незамеченным через боковой подъезд. Во-вторых, расторопный дружинник едва не застал его на месте преступления. Ведь Круши и свистнул лишь потому, что услышал его шаги уже у самой двери.

– Тогда почему он его так защищал и за что вы напали на несчастного парня?

– Чтобы, не возбуждая подозрений Круши, оставить надежную охрану у сейфа на случай, если мое предположение неверно и план минирования еще остается в нем. Ведь Круши мог за ним вернуться. А тот парень показал себя смышленым и надежным стражем.

– Теперь о секретарше! – потребовал Грачик.

– Ты помнишь единственный вопрос, заданный ей мною?

– Кажется, вы спрашивали о молоке.

– Да, я хотел знать, когда она налила молоко в стакан. По ее словам, она сделала это за пятьдесят минут до нашей беседы. За пятьдесят минут на молоке не может образоваться сантиметровый слой сливок. Я такого молока еще никогда не видывал. Стакан стоял там с утра. Эла никуда не выходила из комнаты. Она лгала. Второй ложью было то, что голубой конверт просунут в дверную щель для почты. Простым глазом видно, что эта щель по крайней мере на пять сантиметров уже конверта.

– Конверт можно было и сложить, чтобы просунуть в щель, – возразил Грачик.

– Тогда на нем был бы след складки, – отпарировал Кручинин.

– А следа не было… Не сердитесь, пожалуйста, еще один вопрос я вам задам: с чего вздумалось, по-вашему, Вельману облачаться в спортивный костюм?

– А разве ты не обратил внимания, что среди вещей, обнаруженных в его карманах, был железнодорожный билет?

– Видел, обязательно видел.

– Но не поинтересовался, куда он взят?

– Зачем так обо мне думать? Конечно, поинтересовался. Только название станции было мне совершенно незнакомо.

– Так же, как мне, – подтвердил Кручинин. – Но если бы ты, так же, как я, сверился с картой, то узнал бы, что станция эта расположена в районе горных курортов близ южной границы страны. Оттуда рукой подать за рубеж. А нынче, вероятно, миновать границу можно было бы только пешком. Может быть, на лыжах. А кстати, о костюмах. Это касается промаха, сделанного ими совместно – Элой и Круши, – когда они решили убрать со своего пути опасного свидетеля Уго Вельмана. Вспомни наряд, в каком этот парень, которого я, откровенно говоря, считал вражеским агентом, предназначенным для перевозки документов или для взрыва станции, проследовал из ванной к себе в комнату: белый купальный халат, подпоясанный ярко-синим толстым шнуром. А теперь напряги память и припомни: чем была привязана к стулу Эла?.. Этим самым шнуром. Значит, она была привязана не до того, как Уго вошел в комнату, а после того, как он был ранен. Вот и все. Как видишь, проще простого. Как почти всегда – мелочи, детали, упущенные впопыхах преступниками. Сколько я с ними ни вожусь, никак не могу постигнуть: на что они рассчитывают?

– Хотелось бы мне знать, – рассмеялся Грачик, – неужели этот милый толстый шеф до сих пор искренне убежден в том, что пятая колонна изжита здесь раз и навсегда?

– Видишь ли, – ответил Кручинин, – беда вашего поколения в том, что вы никогда не видели живого социал-демократа. Разве только те немногие из вас, кому доводилось бывать за рубежом. А эта разновидность политиков тем и отличается, что они не хотят и никогда не хотели видеть буржуазию такой, какова она есть. Поэтому и наш уважаемый шеф полиции готов был принять нас за простаков, которые поверят в его болтовню о безвредности не успевших удрать с американцами тузов местной промышленной и финансовой верхушки.

– Он даже, кажется, собирается их перевоспитывать, – заметил Грачик.

– Вот именно: перевоспитывать удава, держа у него перед носом кролика. А ты же лучше меня помнишь, что тебе удалось выяснить об этом странном собрании в столовой Вельмана. Они строили из себя до смерти напуганных добряков, а на самом деле…

Кручинин не должен был пояснять до конца. Грачик и так знал, что представляли собою разыгрывавшие новогодних гостей Вельмана местные капиталисты. Ведь именно ему, Грачику, удалось выяснить, что их сборище в доме Вельмана не было случайным. Это Эла Крон уговорила Вельмана собрать их для встречи Нового года, которую Вельман вовсе не собирался отмечать. Таков был приказ Круши: эти люди были ему нужны в одном месте, чтобы в тот момент, когда взлетит на воздух станция и по этому сигналу выйдет на улицы пятая колонна, «отцы города» могли принять ускользнувшие нити власти. Ведь Круши был всего-навсего исполнителем их воли. И, кстати говоря, действовал он без особых идеологических мотивов. По-видимому, этому типу было совершенно безразлично, кому продаваться, лишь бы хорошо платили. Ведь при обыске у него было найдено немало денег в самой различной валюте и в обесцененных банкнотах прежнего фашистского правительства этой страны. Не оказалось у него только сбережений в знаках нового образца, выпущенных демократическим правительством. Видимо, бравый лейтенант не верил в их устойчивость.

– Э-э, джан, – задумчиво проговорил Грачик, – этак было недалеко и до беды.

– Что было, то прошло, – спокойно ответил Кручинин. – Поскольку заместителем шефа полиции теперь назначен коммунист Вачек, можно быть спокойным: все будет в порядке. – Тут Кручинин добродушно рассмеялся: – А помнишь, каким уничтожающим взглядом проводил меня тогда со станции этот дежурный дружинник?

– Так вы его заметили? – удивился Грачик.

А Кручинин, не отвечая, продолжал:

– Из этого парня будет толк. Нужно посоветовать Вачеку продвинуть его по службе. А в общем, мне кажется, что скоро воздух тут будет чище. Людям будет легче дышать… Мы кое-что для этого сделали.

– Еще одна хирургическая операция? – с улыбкой спросил Грачик.

– Вот, вот! – удовлетворенно подхватил Кручинин. – Когда-то, помнится, я именно так и говорил: иногда я кажусь самому себе хирургом. Мне не довелось спросить у врачей, что они чувствуют после удачной операции. Но, честное слово, если они испытывают такую же радость, какую чувствую сейчас я, – они должны быть счастливы.

– Как мне хочется испытать такое счастье самостоятельной победы, – проговорил Грачик. – Пусть совсем маленькой, но совсем, совсем самостоятельной.

– Оно придет, придет! – весело откликнулся Кручинин. – Это-то я тебе предсказываю. Но… – он многозначительно умолк и поднял палец, – труд, труд и еще тысячу раз труд – тогда будет и счастье победы.