Пьеса для обреченных

Все утро следующего дня я провела в тяжких раздумьях. А если уж быть совсем честной, то просто тряслась от страха. То, что Москвин — убийца, казалось весьма вероятным. И меня он может прихлопнуть, как надоедливую осеннюю муху, бьющуюся в стекло. Правда, о нашем рандеву на даче знали Владимир Макарович и Леха: оставалось надеяться, что до милиции слух о моем исчезновении все-таки дойдет. Но это весьма слабо утешало. К тому же дедушка Пеев наверняка уже на следующее утро забыл о моем существовании, а Леха… Леха — тот просто побоится попасть в историю и не захочет рисковать своей драгоценной башкой.

Время летело на удивление быстро. Так обычно бывает, когда собираешься к стоматологу и, тихо скуля, наслаждаешься последними минутами жизни, не заполненными болью и запахом жженой кости. Кажется, только что было десять — ан нет: часы показывают уже половину одиннадцатого. Вроде бы совсем недавно часовая стрелка подползала к одиннадцати — и вот уже почти полдень, а в Логиново нужно выезжать за часа полтора до встречи!

И самым обидным было то, что ничего особенно толкового в моей голове так и не зародилось. Вчера, с пафосом цитируя Лехе Шекспира, я понимала, что все это — ерунда. Но не признавалась исключительно из вредности. Сегодня тактических и стратегических планов по-прежнему было ноль целых ноль десятых.

Впереди меня ждала встреча с возможным убийцей, а позади… Впрочем, что было позади? Театр? Пашков? Унизительный спектакль, устроенный Бородиным? И труп Бирюкова, наверняка уже надежно спрятанный где-нибудь на дне реки или дотла сожженный в негашеной извести…

В общем, в двенадцать тридцать я хорошенько умылась холодной водой, тяпнула для храбрости водочки, заблаговременно приобретенной в киоске возле почты, и вслух сказала себе: «Ты — актриса. Ты — хорошая актриса. И у тебя обязательно все получится!»

Как ни странно, но мое болезненное воображение к этому моменту благополучно отключилось, и жалостные картинки грядущих похорон безвременно усопшей Женечки Мартыновой не стали тревожить и без того истерзанную душеньку.

В хризантемах ли мне предстояло лежать или в осенней холодной грязи — разница, в общем, была небольшой. А я чувствовала в себе нахальное и неистребимое желание выпутаться из этой истории не только живой и невредимой, но еще и победившей.

Следовало хладнокровно проанализировать ситуацию. Митрошкин вчера не был на сто процентов прав, когда ерничал и издевался над моим желанием воздействовать на психику Москвина по методу принца Датского. Одно дело, когда преступника пытается расколоть следователь, который по долгу службы обязан это делать, и совсем другое, когда приходит неизвестно откуда взявшийся человек и заявляет:

«Я знаю — ты убил!» Кроме того, пьесу с многозначительным названием «Мышеловка» перед Клавдием разыгрывали профессиональные актеры — причем лучшие актеры, столичные трагики! Будь это датская народная самодеятельность, возможно, даже у Шекспира финал оказался бы совсем иным… И потом, я ничего не теряла. «Кроме своей жизни, кроме своей жизни, кроме своей жизни…» Тьфу ты, черт! Опять все тот же «Гамлет»! Ну не признается он — и не признается, не дрогнет лицо, не забегают глазки — ну и пусть себе остаются недвижными, как у целлулоидной куклы! Обезопасить же себя, наверное, можно незамысловатым и классическим методом: «О том, что я встречаюсь с вами, знают еще несколько человек. В случае, если я не вернусь, письмо с изложением всех фактов поступит на Петровку, 38». Можно… Можно было бы, если бы я, например, задумала вымогать деньги. Но я, к сожалению, в любом случае собиралась сдать Москвина милиции и после этого гордо и насмешливо посмотреть в глаза Бородину. Так что оставалось только уповать на везение и .небесных ангелов-хранителей…

Как ни быстро летело время, но его было еще более чем достаточно.

Ожидание же делалось невыносимым. Поэтому ровно в час дня я надела свою походную куртку, туго зашнуровала ботинки и вышла из темного и сырого подъезда.

Неожиданно яркое солнце плеснулось мне в глаза с небывалой для. осени щедростью. Я сморщила нос и подумала о том, что жизнь все-таки очень хороша. В голове моей в тот момент бродили самые разнокалиберные мысли: от суперглобальных — о праве человека на месть, до сугубо прикладных — с каким интервалом ходит электричка до Логинова. Еще во всех красках вспоминалось вчерашнее Лехино предательство, и от этого почему-то делалось тоскливо.

«Ты всегда по большому счету была одна, и теперь — одна, — размышляла я, проезжая в маршрутке мимо многоэтажек Жулебина. — Сама за себя отвечаешь и только на себя можешь рассчитывать… Ну присутствовал когда-то в твоей жизни Пашков. А что Пашков? Поставил тебя перед фактом своей измены и предложил, как женщине „умной и сильной“, самой что-нибудь придумать… Нет, если ты никому не нужна, то и тебе никто не нужен. Заканчивай с этой историей и больше уже никогда не смей портить себе жизнь из-за мужиков. Плевать на них надо с высокой колокольни».