Пьеса для обреченных

Теперь я была умная. Я тоже была хитрая и умная и не знала, наверное, только одного: кому можно верить на этом свете? Актеров просто хороших и хороших во всех отношениях в последнее время развелось ну прямо как тараканов — хоть дустом трави! Но если обычно говорят, что артист — это послушная глина в руках режиссера, то в данном случае на ум почему-то приходило только развеселое название «Сам себе режиссер». Надо было обладать поистине снайперским хладнокровием, чтобы терпеливо, не делая лишних телодвижений, дождаться-таки своего единственного, но бесподобного шанса и мгновенно построить гениальную комбинацию! Бедный, глупый Бородин! Вот у него шансов как раз не было. Как, впрочем, и у Вадима Петровича Бирюкова, который тоже искренне верил в то, что это он создает новый «спектакль», полный юмора и оригинальных ходов. Вадим Петрович не знал, что роет себе могилу…

Наташка! Веселая пьянчужка Наташка, прошедшая в начале этой истории скорее в качестве комического персонажа. Этакая опереточная субретка: «Символ тухлости и порочности Датской империи».

Белобрысая, неопределенного возраста девица со светлыми ресницами и взглядом нахальной лабораторной мыши… Наверняка она участвовала в разработке сценария до самого конца и, значит, намеренно куражась, балансировала на краю пропасти, когда придумывала Ольгин текст: «Это Каюмова. Ваша Каюмова убила моего любимого мужчину! Ваша замечательная Наташа Каюмова — убийца! Женщины таких вещей не прощают…» Значит, обида была слишком болезненной и слишком сильной, если она не простила господина Бирюкова и не смогла ничего забыть. Но какая все-таки потрясающая актерская школа и какое хладнокровие!

"Ну, не такие уж и великолепные у нас с Вадимом Петровичем отношения!

(угодливый смех: хи-хи-хи!) Все-таки режиссер и актриса… Сложности всегда есть!" И в этот момент она наверняка помнила о трупе, тихо и страшно разлагающемся в доме на Устиньевской. Не знала только о чьей-то попытке спасти умирающего, о салфетке, закрывающей кровоточащую рану… Впрочем, кто был этот неизвестный, еще только предстояло выяснить. Пока же я не могла до конца поверить в то, что это все-таки произошло: по нелепой случайности, из-за нелогичности и непредсказуемости собственных поступков я получила ту информацию, которую не должна была получить! Никто не мог предположить, что я потащусь в психиатрический диспансер проверять, была ли на самом деле «Офелия» безумной? Никто, в том числе и сама Наталья, не мог предвидеть, что я все-таки узнаю то, о чем пришла узнать…

Но теперь я была умная. Я тоже была хитрая и умная. Поэтому не собиралась больше подкатываться к честной круглолицей врачихе, озабоченной проблемой послеродовых депрессий и атакуемой автолюбителями, квартиропродавцами и прочими гражданами, желающими получить справку о своей вменяемости. Я планировала заехать на оптовый рынок, а оттуда уже в психиатрическую больницу, где Наталья должна была отлежать острый период. Я ехала на Матросскую Тишину…

Конфеты мне попались нормальные, свежие, с относительно недавней датой выпуска на нижней стороне коробки, икра самая обычная — красная в зеленой жестяной баночке и черная в традиционной стеклянной бадейке, а вот коньяк, похоже, на самом деле очень даже неплохой. Пожилой кавказец в турецком джемпере, комплектовавший мой продуктовый набор, с многозначительной улыбкой заметил:

— Хатэл бы я быть тэм мужчыной, к каторому такая дэвушка едэт с такими подарками!

«Ага! Как раз к „мужчыне“! — подумала я, укладывая все это великолепие в пакет. — Вай, дарагой, я бы и сама все это съела с превеликим удовольствием, если бы не предстояло подманивать на коньячок кого-нибудь из младшего или среднего медперсонала психушки».

План дальнейших действий представлялся мне очень и очень смутно, и поэтому я приятно удивилась, когда охранник на проходной психиатрической больницы номер 3 благосклонно принял первую бутылку коньяку и пообещал:

— Отчего же не помочь? Раз надо помочь — постараемся. Есть тут у меня один человечек, который может узнать то, что вам нужно. Только человечка тоже, само собой, отблагодарить придется…

Я радостно закивала в знак готовности раздавать дорогущий коньяк налево и направо и села ждать на лавочку возле урны. Минут через сорок — не раньше, появился «человечек» — толстая, угрюмого вида; санитарка в черной фуфайке, накинутой поверх халата.

— Ну? — спросила она, вместо приветствия. — И чего тебе надо?

— Про пациентку одну узнать. — Язык мой отчего-то начал прилипать к небу. — Она тут у вас лечилась, это точно. Потом выписалась «под наблюдение» в психоневрологический диспансер. В общем, мне нужно или покопаться в истории болезни, или поговорить с кем-нибудь из тех, кто ее помнит.

Санитарка мелко заухала, изображая внезапное веселье, и насмешливо покачала головой:

— Ну ты даешь!.. «Кто ее помнит»! Да если всех психов помнить, сам психом станешь. Представляешь, сколько у нас тут народу лечится?

— Да. Но я знаю имя, и фамилию, и примерную причину, по которой она сюда попала…

— Ладно уж. Говори!