Песенный мастер

— Пожалуйста пожалуйста пожалуйста, — выговаривал этот тщательно контролируемый даже в мелочах голос, — пожалуйста пожалуйста пожалуйста Мне уже хватит Будь добра позволь мне уйти или пожалуйста скажи мне что-нибудь Я не знаю чего ты пытаешься добиться Я ничего не понимаю но пожалуйста Я уже не могу выдержать пожалуйстапожалуйста пожалуйста…

Голос Анссета продолжал гудеть, а сам мальчик не глядел на Эссте, вместо этого он вглядывался в стены, окна и на свою руку, которая не дрожала, когда он смотрел на нее, но легонько дергалась, когда взгляд уходил в другую сторону. За все те годы, что Анссет пел, Эссте никогда не видела, чтобы его мышцы хоть немного шелохнулись. Это же движение не было добровольным, но было движением, и эта-то недобровольность много говорила об ужасных вещах, происходящих сейчас в мыслях Анссета. Эссте так хотелось протянуть руку к мальчику, приласкать его, остановить эту дрожь мышц. Только она этого не сделала. Она осталась сидеть за компьютером, работала и продолжала слушать гудение этого голоса.

— Извини Я заставил тебя бояться Я извиняюсь извиняюсь извиняюсь пожалуйста можно ли это прекратить Я боюсь тебя Я боюсь этой комнаты позволь мне услышать твой голос Эссте Эссте Эссте Эссте пожалуйста…

В конце концов голос его затих, мальчик сел у двери, прижав лицо к толстой деревянной доске.

21

Я умолял ее, а она не ответила. Глубоко во мне плавают киты, а она даже не помогла. Мне нужна помощь. Все чудища мира внутри меня вместо того чтобы быть снаружи меня обманули и загнали в ловушку и они внутри моих стен а не за моими стенами внутри меня а она не желает мне помочь. Когда я не думаю о своих мышцах, они начинают трястись. Когда я перестаю думать про ужасы, они нападают на меня. Я тону а озеро становится все глубже и глубже и глубже и я не знаю как выбраться за стены идти вперед и не знаю как взобраться на них и не знаю как пробиться сквозь стены а она не хочет говорить со мной.

Анссет сильно прижал лицо к деревянной двери, пока не стало страшно больно, но боль помогла ему.

Он помнил. Он помнил пение. Он мог слышать все голоса. Он слышал голос Эссте, критикующую его песни. Он слышал других детей в Капелле. Он слышал голоса своего класса Колокольчиков и своего класса Скрипучек. Голоса в столовой. Голоса в туалете. Голоса чужих людей с Степе и Богге. Голос Ррук, когда она помогала ему узнавать порядки в Певческом Доме. Он слыхал все голоса, которые когда-либо пели ему, но здесь же был один голос, который мальчик не мог распознать, который он не мог слышать ясно, приглушенный и далекий голос, который он не мог понять.

Только это был голос не Певческого Дома. Он был грубый и шероховатый, и его песня была бессмысленной и пустой. Только она не была пустой, наоборот — полной. И она не была бессмысленной, потому что Анссет знал, что если он услышит эту песню, расслышит ее сквозь шум других голосов, то она поможет ему, то эта песня станет что-то значить для него. И, несмотря на свою грубость и шероховатость, песня, которую он старался расслышать, вовсе не раздражала его. Она заставляла его испытывать чувство такого же спокойствия и уюта как еда, как сон, как удовлетворение всех мелких желаний. И потому Анссет так напрягался, чтобы услыхать ее, прижимая лицо к дереву двери, но голос не делался яснее.

Все не делался и не делался, а мальчик все разбивал свое лицо о дверь, вжимался в каменный пол, чтобы боль забрала с собой все остальные голоса, позволяя услыхать один-единственный голос, который он так искал, потому что это был голос, который мог спасти его от ужаса, с каждым мгновением всплывающего все ближе и ближе к поверхности, на которую он мог только глядеть и ждать.

22