Пещера Лейхтвейса. Том второй

И Альфред фон Бенсберг высоко поднял над головой сломанную шпагу; в его взоре отразилась такая решимость, такая твердая воля, что Лейхтвейс без дальнейших возражений запечатлел поцелуй на его челе, означавший: я принимаю тебя.

Разбойник, крепко пожав руку юноши, воскликнул глубоко взволнованным голосом:

— Альфред фон Бенсберг, перед лицом моих товарищей, которые служат мне верой и правдой, которых я называю своими друзьями и братьями, принимаю тебя в члены нашей шайки. С этой минуты ты разделишь нашу участь: где будем мы, там должен быть и ты; твои враги станут нашими врагами. На этом клинке, который ты, как офицер, носил с честью, клянусь быть справедливым атаманом, и с этой минуты становлюсь твоим братом.

В каменистом ущелье на некоторое время воцарилось глубокое безмолвие. Затем новый член шайки заговорил твердым, сильным голосом:

— Я же клянусь тебе, Генрих Антон Лейхтвейс, быть верным, послушным и преданным: в этот торжественный час я становлюсь твоим товарищем, готовым ради тебя и твоих друзей с радостью в любое мгновение пожертвовать своею жизнью. Я никогда не вернусь в свет без твоего разрешения; обещаю свято хранить твои тайны и скорее умереть под жесточайшими пытками, чем выдать какую-либо из них. И Господь, единый на Небе Бог, пусть слышит мою клятву и жестоко покарает меня, если я когда-нибудь изменю ей.

— Приди в мои объятия, Альфред фон Бенсберг! — воскликнул Лейхтвейс. — С этой минуты ты причислен к нашим товарищам, нашим друзьям и братьям, прими привет посвящения от твоего атамана.

Лейхтвейс и Альфред фон Бенсберг обнялись, и атаман поцеловал сначала в лоб, потом в щеки и, наконец, в губы своего нового брата. Остальные товарищи сделали то же, а Лора и Елизавета подставили ему лоб для поцелуя.

— Теперь, — произнес Лейхтвейс, — будем продолжать наш путь. Вперед! На саксонской границе нам без сомнения представятся случаи к хорошей наживе, а затем поспешим к Висбадену, к нашей любимой пещере. Хотя в этой войне мы и не приобрели никакой добычи, но все-таки возвращаемся домой богаче, чем ушли: мы приводим с собой нового брата, новое сердце и две новых сильных руки — это дороже золота и всех богатств.

Глава 74

СПАСЕННАЯ ДЛЯ ЖИЗНИ И ЛЮБВИ

Среди военных событий мы совсем упустили из виду Гунду. В лазарете, временно устроенном пруссаками в своем лагере под Прагою, милая молодая девушка много дней и ночей боролась со смертью, которая, предвкушая прекрасную добычу, уже занесла над нею свою косу. Курт фон Редвиц не отходил от постели любимой и с неописуемой нежностью заботился и ухаживал за больной. Три дня и три ночи провел он около ложа Гунды, не смыкая глаз.

Даже доктор и суровые воины были тронуты таким проявлением любви и, когда они проходили мимо постели Гунды, лежавшей большею частью в бессознательном состоянии, то утирали тайком слезу при виде сидевшего у постели молодого человека, убитого горем. Давно ли Курта фон Редвица все называли «удалым юнкером», способным на всевозможные шалости, который не пропускал случая обнять, расцеловать и снова оттолкнуть любую девушку; сколько бессмысленных дуэлей имел он на своем веку. Но теперь о прежнем не было и помина. Любовь, охватившая душу молодого человека, изменила все его существо; в нем появилось столько мягкости и нежности, сколько друзья Курта фон Редвица никогда не могли бы подозревать в нем.

Сам генерал Цитен, за время похода сердечно полюбивший юношу и называвший его своим способнейшим и храбрейшим офицером, несколько раз навещал Курта в лазарете и с состраданием осведомлялся о положении Гунды. Он уговаривал его не предаваться так горю и хоть одну ночь отдохнуть, но Курт благодарил его за участие и оставался у постели своей возлюбленной.

Так прошло четыре ночи. В последнюю доктор ожидал кризиса в болезни Гунды. Старший врач обещал Курту в эту ночь вместе с ним дежурить у постели девушки. Старику очень хотелось спасти от смерти раненую.

Об участи Гунды говорили во всей армии, так как отважная девушка, переодетая солдатом, наравне с ними переносила все тяготы кампании, чем и возбудила всеобщую симпатию. Цитен докладывал даже королю об этом случае, и Его Величество приказал главному врачу сделать все возможное, чтобы поднять на ноги Гунду.

Но в эту четвертую ночь для Гунды, казалось, пришел конец. Горячечный бред уносил ее далеко от постели; она узнавала любимых людей только на мгновение, когда сознание возвращалось к ней. Большею частью ум ее витал далеко от театра войны; из отрывочных слов, вырывавшихся у нее в бреду, можно было понять, что она воображала себя то в маленьком пасторском домике в Доцгейме, то в монастыре в Берлине. Часто она звала Курта; нежный и страдальческий голос, каким она произносила это имя, глубоко врезался в его душу; он закрывал лицо руками, и горячие слезы просачивались между его пальцами.