Пещера Рыжего монаха

— Мир праху его, хороший человек был. Будь он в то время настоятелем, может, и история с кладом сложилась бы иначе. А кто же теперь в настоятелях?

— Я слышал, что казначея Евлогия на это место прочат.

Иона пришел в сильнейшее возбуждение.

— Да неужто? — горячо воскликнул он. — Неразумно было его при деньгах ставить, а уж иметь такого человека над всей братией — не приведи господь! — Иона схватил кочергу и с ожесточением, изумившим Федю, начал колотить ею по затухающим головням, высекая из них снопы красных искр. Умерив свой гнев, он застыл в понурой позе. Наступило молчание.

— Дядя Иона! — вдруг сказал Федя. — Та история с сокровищами еще не закончена.

— Откуда тебе знать об этом, отрок?

— Да уж так случилось…

Волнуясь и торопясь, Федя начал рассказывать о голоде в Поволжье, о скупости монастыря, о правительственном декрете.

Отшельник с жадным вниманием слушал мальчика.

— Так почему власти не отнимут золото? — спросил он.

— В том-то и дело, что о тех сокровищах мало кто знает: Евлогий припрятал их, а когда декрет вышел, его сподручные все из монастыря вывезли и в горах захоронили. Теперь даже обыск в обители не поможет… — Федя сморщился, поняв, что сказал больше, чем намеревался.

— Не хочешь ли ты сказать, что знаешь, где находятся ценности?

Таиться дальше не имело смысла.

— Да, знаю! Я обманул вас вначале, что от взрослых отстал.

— Я и сам это понял.

Наступило долгое молчание. Федя понимал, что слово теперь за Ионой.

— Ты хочешь, — спросил монах, — чтобы я пошел в город?

— Да, я бы письмо с вами отправил.

Если бы Федя знал, какое смятение овладело отшельником!

— Вот оно как… Господи, за что мне сие? — пробормотал он.

— Там люди гибнут, — сказал Федя. Иона долго не отвечал.

— Знаешь что, — наконец заговорил он, — утро вечера мудренее, я молиться буду, подумаю…

Остаток вечера прошел как обычно. Они коротали время у огня и, точно условившись, говорили лишь о незначительных вещах. Поужинали кашей из гоми[60] и выпили по кружке компота из диких яблок и алычи. Затем в пещере воцарилась тишина.

От мыслей, теснившихся в голове, Федя не мог заснуть, а, как и в первые дни болезни, погрузился в какое-то лихорадочное состояние. Но под утро он крепко заснул, и сон, пришедший к нему, был сладок. Он снова видел себя вместе с друзьями: с Аджином и Василидом. Затем к ним присоединились Тагуа и Рыжий монах. Охотник что-то рассказывал, ему вторил отшельник.

Федя вдруг проснулся и открыл глаза. Неужели к нему вернулась болезнь? — он по-прежнему слышал голос Тагуа. Мальчик повел глазами и увидел на стене висящую бурку. Все еще не веря себе, он приподнялся на локте: охотник и отшельник сидели рядом у пылающего очага и мирно беседовали.

Федя все лежал и смотрел, а сердце полнилось радостью, и от нее вдруг навернулись слезы. Он справился с ними и позвал:

— Тагуа!

Охотник встал и быстро подошел к нему:

— Живой, джигит?

Не в обычае абхазцев-мужчин было целоваться — он взял мальчика за плечи, потом обнял.

Иона со своего места, улыбаясь, наблюдал за ними.

Тагуа помог Феде одеться и встать на ноги, хотя тот уже в этом не нуждался — от ночного болезненного состояния не осталось и следа.

Иона, поддавшись общему возбуждению, был подвижен и разговорчив, как никогда.

Феде не терпелось узнать, что происходит в городе, но Тагуа, выехавший почти следом за ним, и сам ничего не знал.

Над очагом в котле уже попыхивала мамалыга. Сели за завтрак. Дальнейшие события развивались стремительно.

— Ну как, друг, ехать можешь? — спросил Тагуа.

— Ехать? — Федя вскинул удивленные глаза. — На чем?

— Не на мне, дорогой, — лошадь за дверью ждет.

— Тогда конечно! — воскликнул Федя.

— А не простудится отрок? — с сомнением произнес Иона.

— Не бойся, у меня для него такая бурка есть! В Сибирь можно ехать.

Через час Федя с охотником готовы были пуститься в дорогу. За дверью всхрапывала и била копытом оседланная лошадь. Федя закутался в знакомую бурку, Тагуа облачился в другую.

Иона приготовил им в дорогу узелок с провизией. Когда уже собирались прощаться, он отошел в угол и достал из сундучка какую-то вещь, завернутую в тряпку и перевязанную бечевкой.

— Возьми, — сказал он, подавая ее Феде. — Когда приедешь в город, сдай в ту комиссию, о которой рассказывал.

— В ПОМГОЛ, — напомнил Федя. — А что это?

— Посильная лепта — фамильная вещь. Хоть и говорится: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои», взял я ее, когда из мирской жизни уходил.

В тумане своего счастья, вызванного скорым возвращением в город, Федя не замечал, что творится с Ионой. Только теперь он услышал, как дрожит его голос, увидел печаль в глазах.

Федя кинулся к отшельнику на грудь и едва не заплакал. Одно утешало: он не сомневался, что они еще встретятся.

Все трое вышли за порог.

Боже, до чего изменилось все вокруг! Горы сверху донизу оделись праздничной, сверкающей белизной. Небо рядом с нетронутым, девственным снегом казалось еще синее. От свежего воздуха, как от вина, кружилась голова.