Пешки Хаоса

Дафан наконец понял причину, по которой мог видеть все это так ясно — потому что демону был интересно, и он разделял с Дафаном это частично-магическое восприятие, хотя их мысли и сознательные реакции не были связаны. Демону был интересен Гавалон — но демон не собирался помогать ему. Демон и его создатель с самого начала считали, что Гавалон должен умереть. Сатораэль и его творец не хотели, чтобы имперцы убили защитника Гульзакандры с легкостью, но и спасать его вовсе не собирались.

Единственным, кого Сатораэль унес с поля боя, был Дафан. И, как предполагал Дафан, демон сделал это не для того, чтобы спасти его, а лишь в результате рефлекса, из-за их подсознательной общности. Несомненно, было в этом что-то подобное тому, как мать Дафана вытащила его из бочонка, но мать вытащила Дафана, чтобы спасти его, потому что она его любила.

Для Сатораэля такого чувства как любовь не существовало.

Дафан достаточно общался с Гавалоном и его порабощенными колдунами, чтобы понять, чего Гавалон ожидал от демона, пришествие которого он так тщательно подготавливал. Гавалон ожидал, что демон спасет Гульзакандру от имперской угрозы, спасет почитателей бога Гульзакандры от истребления имперцами. Гавалон ожидал помощи в своей войне, спасения от своей беды. Возможно, Гавалон всегда знал, что бог, чьей милости он искал, не был любящим богом, возможно даже, не был и честным богом — но все равно Гавалон верил, что имеет право молить его о помощи в трудный час, и имеет право надеяться, что эта помощь придет.

Дафан понимал сейчас, что эти надежды и ожидания были абсолютно иллюзорны. Сатораэль был здесь по своим делам. Он пришел, бросив свою огромную тень на поле битвы, не для того, чтобы дать помощь, но чтобы получить ее. Бойня на земле давала новые силы Сатораэлю и приближала его окончательную метаморфозу куда больше, чем та странная пища, которую пожирал Нимиан.

С точки зрения Сатораэля — точки зрения, которую знал теперь и Дафан, хотя никогда не спрашивал об этом — все смерти там, внизу, были жертвоприношениями, и для божественного замысла, частью которого являлся Сатораэль, не имело ни малейшего значения, на чьей стороне были умиравшие там люди.

— … и будут жертвы, — говорил Нимиан, когда он был еще лишь Сосудом. — Будут жертвы. И я доставлю корабли…

Гавалон хотел быть Гавалоном Великим. Он стремился получить в награду демоничество. Он решил стать чемпионом Хаоса — но бог, которому он поклонялся, хотел лишь жертвоприношений: жертвы его плоти; и жертвы его жизни; и, вместе с ним, жертв тысяч других жизней.

То, что бог Гавалона оказался столь вероломен, не должно было удивить Гавалона, как не удивило это и Дафана. Но что удивило Дафана — невероятная страсть бога Гавалона к смерти и разрушению.

Дафан понял, что этим и был Сатораэль: орудием разрушения. Любое различие между теми, кто поклонялся его создателю, и их беспощадными врагами было для демона лишь чисто тактическим вопросом. Бог Гавалона испытывал такую неутолимую страсть к разрушению, что даже миры имели для него лишь тактическое значение. Голод этого бога нельзя было утолить, даже пожрав всю вселенную.

И единственное, что мешало ему пожрать вселенную — Империум Человечества.

Дафан видел, как умер Гавалон, и понял значение его смерти. Он видел и понял это потому, что демон, частью которого он случайно стал, испытывал интерес и к самому факту смерти Гавалона и к его значимости — не потому, что именно эта смерть была особенно важна, но лишь потому, что демон, воплотившись в материальном мире, получил при этом способность испытывать интерес, и ему было приятно уделить крошечную часть своего бесконечного разума этой способности.

Умирая, Гавалон Великий стал всего лишь Гавалоном Отвратительным. Когда вся его магическая сила истощилась, пули, рвавшие его мутировавшую плоть, начали брать свое. Он истекал кровью и от внутренних кровотечений и снаружи из десятка ран, однако продолжал держаться в седле прямо и рубил направо и налево своим страшным клинком. Но теперь его удары рассекали лишь пустой воздух, не в силах найти цели, которые словно украли у него способность к уклонению.

Его ужасные глаза горели яростью и ненавистью, но в его взгляде больше не было колдовской губительной силы. Скорее напротив: зрелище его чудовищного лица, теперь искаженного болью и страданием, ободрило атакующих врагов, добавив им больше решимости застрелить или зарезать колдуна.

В конце концов, его зарезали. Имперский солдат, убивший его, израсходовал все патроны к винтовке, но это не заставило его отступить или испугаться очевидно превосходящей силы чемпиона Хаоса — и крик триумфа, сорвавшийся с его уст, когда он всадил свой нож в грудь Гавалона, пронзив сердце колдуна, был свидетельством, что солдат точно знал, кого именно он убил.

Но тень демона, подсчитывающего жертвы, простиралась над ними, и это делало победу солдата менее чем незначительной.