Пешком через Байкал

Одни глаза посмеиваются.

На остановке вслед за мной вжался плечом в автобусную давку, битый час торчал на вокзале (я всё искал, напрасно искал среди походников хоть одного такого ж безлошадно-го, то есть без лыж, как и я), с подозрительным рвением проводил до вагона.

Я всё надеялся на авось. Авось, думал, туристские власти заартачатся, явят принципиальность и в самый последний момент что-нибудь да выкинут вкусненькое. Из запретительной серии. И я – не еду. Но не выкинули. Это уж совсем напрасно!

Вот когда кинулся я сучить петлю.

Поднялся в тамбур. Походя рванул дверь в соседний вагон. На ключе!

– Первая дверь нерабочая, – заворчала с платформы проводница. – Не выворачивайте почём зря.

Не бегом ли сунулся в другой конец – перекрыто и там.

Было отчего пасть в отчаяние…

Поплёлся назад в тамбур. Николай – привёл же леший как на вред! – у самой у подножки. Вежливо интересуется:

– А чего это ты как с креста снятый?

– Топал бы, Хрен Константиныч, до хаты…

Лыбится, а сам ни с места.

"Или он догадывается?"

Тут вагон дёрнуло.

Николай сорвался следом, растаращил руки.

– Легкого рюкзака!

В ответ я круто тряхнул кулаком и побрёл искать пустое место, да завяз у первого же окна. Как стал, так и простоял то ли пять, то ли все с десяток остановок, наверняка простоял бы, злой, распечённый Николкиной плутней, и до самого до Танхоя, если бы…

Поезд уже огибал Байкал.

За окном, на воле, жила ночь, когда запнулись мы у какого-то столба в поле. Ни огней, ни людей.

И вдруг где-то в хвосте поезда задавленно полоснула гармошка- резуха. Гармошка шла: звуки накатывали чётче, резвей, яростней.

Парубки и девки, будто похвалялись друг перед дружкой, ядрёно, вперебой ввинчивали в темнищу тараторочки:

– Не поеду в Баргузин,А поеду дальше.Я того буду любить,С кем гуляла раньше.– Шила милому кисет,Вышла рукавичка.Меня милый похвалил —Какая мастеричка!– Через крышу дружка вижу,По чему я узнаю?По вышитой рубашке,

По румяному лицу.– Напишу письмо слезами,Запечатаю тоской.Я пошлю по телеграфу,Пусть читает милый мой.– Мама, мама, полечи,Меня изурочили.Приходили два солдата,Голову морочили.– Я сидела на окошке,Три я думки думала:То ли сеять, то ли жать,То ли замуж убежать.– Миленький, удаленький,Пошто не помер маленький?Я бы не родилася,

В тебя бы не влюбилася.– На углу висит пальто,Меня не сватает никто.Пойду выйду закричу:”Караул! Замуж хочу!”– Мой миленок смековат,Смековатей я его:Он мою подружку любит,Я – товарища его.– Моя милка умерлаДа на столах лежала.Я хотел её нести —Она убежала.– "Ангара" идёт по морю,Окна голубеются.Ты скажи, матросик, правду,

Можно ли надеяться?

Стоял поезд дольше против обычного, да и стронулся он как-то вяло, вовсе без охоты. Медленно поплыл состав. Весело вышагивали рядом с тараторочками на устах молодые.

Похоже было, не спешил уходить от них поезд; и машинистам, и проводникам, и налипнувшим к окнам пассажирам – всем вкрай как хотелось, нетерпёж подпёк! – дослушать непременно про всё, про что пелось…

И под счастливые голоса ночи, и под ленивый колёсный стукоток всё во мне полегоньку смирилось, успокоилось… прилегла маятная душа…

3

Всякая избушка своей кровлей крыта.

Жена мужу пластырь, муж жене пастырь

Напротив за откидным столиком в скуке провожала время тоненькая обаяшка с медицинским сундучком.

Светлана.

Медсестра.

То, что с нами ехала не крестная сила, а медицина, успокаивало как-то.

В соседнем купе девушка счастливо просила:

– Золотце, спой!.. Ну, спо-ой…

Дрогнула на гитаре струна. Красивый молодой голос повёл песню:

– А под ногами, сквозь туман,Встаёт хребет Хамар-Дабан…