Песий бунт

Расстрига, в начале плена более похожий на скелет, чем на человека, распрямил свою чахоточную грудь и приобрел в движениях скупость скрытой силы, Лепила все чаще смотрел на окружающие их застывшие взрывы и тяжелые каскады деревьев и глубоко вдыхал с блаженной улыбкой на лице.

Даже Умник стал менее злобно относиться к собакам и находить в них черты, способные сделать честь любому человеку.

Пестрому догу было о чем беспокоиться – за короткий срок ему надо было поднять боеспособность гигантской стаи до небывалого, даже невероятного уровня. При этом провести некоторую сошлифовку характеров – укротить, например, неистребимое стремление бойцовых рвать в клочья любую попадающую на клыки плоть или страсть пастушьих пород к охране огромной территории и неистребимое стремление главенствовать над всеми и вся.

Путем невероятного напряжения воли догу удавалось справиться с этими проблемами и даже вложить в сознание запрет на серьезное увечье людей – но вот с дворнягами сразу возникли проблемы. Эти жизнестойкие и жизнерадостные существа не могли преодолеть в себе врожденного страха перед человеком и могли решиться разве что на отважное облаивание фигуранта. Меж тем собак должна была уметь за себя постоять, даже стоя в одиночестве перед жаждущей крови толпой. Фигуранты сбивались с ног, одежда их чернела от пота, у дога закатывались глаза от перенапряжения воли – и все было тщетно.

Прибывающие в Лосиный остров стаи приходилось переформировывать по принципу возрастающей агрессивности – и это требовало труда. Выяснилось, что собаки в большинстве своем не умеют кусаться и являются страшными только с виду. В итоге на семь – восемь собак стаи приходилось в лучшем случае два бойца. Остальные могли лишь крутиться вокруг человека лающим и визжащим хороводом и иногда мужественно хватать за штаны.

Даже фигуранты смеялись над такими вояками – мужики, как уже говорилось, изменились внешне и внутренне и стали уважать своих партнеров по спаррингам. Если последних было за что уважать.

Вечерами у костра, разминая синяки на руках и ногах и набив животы различными мясными деликатесами, все четверо делились своими впечатлениями и прошедшем дне и сравнивали приемы.

Умник был, как всегда, на высоте – он единственный из всей команды внушал собакам такое опасение, что иной раз они опасались даже выйти на круг, где хмурил брови рыжий громила. Он был непредсказуем и ничего не боялся. Он мог схватить собаку за шиворот и, раскрутив, швырнуть об белеющий в отдалении ствол, могу ударить страшным кулаком по голове, мог, пропустив собаку мимо и схватив ее за скакательный сустав, с хрустом его сломать. Он мог все – Собачница, которая тихо его ненавидела, норовила именно ему подсунуть самых опасных собак, надеясь, что, быть может в этот то раз какой-нибудь бульмастиф отправит его в вынужденный отпуск. Пока не срастутся кости. Но Умник уворачивался, встречал летящего пса сокрушительным ударом ноги, хватал пятерней за мочку носа, выкручивал уши и оставался непобедимым. У него и покусов то почти не было – в отличие от Опухшего, например, или Расстриги, который каждый день прикладывал подорожник к новым дыркам.

В этот день был в лесу какой-то на редкость умиротворенный вечер – деревья словно купались в тихом золотом воздухе, в ветвях звенело птичье многоголосье, пахло сырой землей, корой, грибами. Лица мужчин приобрели бронзовый оттенок – а рыжий Умник просто стал сиять алым цветом.

Никто не стал отпускать шуточки, когда Расстрига встал на колени и обратил задумчивое лицо к небу, никто не стал клевать Опухшего, который, морщась и шепча ругательства, прикрывал свежую рану лесным мхом сфагнумом. Умник, который по праву первого схватил самый большой окорок, оставив остальным осклизлые сосиски (и такое бывало, продукты при доставке иногда портились) вдруг задумался, потом разделил ароматное мясо на равные части.

– Эй, Расстрига – пробасил он, растягиваясь во всеь рост на охапке пружинистых веток – молись, не спеши, мясо тебе останется.

Потом он повернулся к Опухшему и вдруг спросил.

– Слышь, а тебя как зовут?

Опухший, который оказался молодым парнем с добродушным лицом, помолчал в растерянности, потом сказал.

– Димой звали…. Расстрига!

Окликнул он. Но Расстрига, погруженный в молитву, не отозвался. Окрикнуть второй раз Диме помешал Умник.

– Не мешай, пусть молиться. Глядишь, и замолит за нас все наши грехи.

– Это как? – не понял Дима.

– Сядь покак – вдруг вставил Леонтович. Он лежал, повернувшись спиной к костру, на такой же охапке веток – других удобств на стоянке не было. Умник с презрением покосился на психиатра, потом постарался объяснить.

– Мы, допустим, грязные, он чистый. Я имею в виду духовно. А я так еще грязнее скоро буду. А он еще чище. Так вот сам посуди – к кому ты бы, например, прислушался – к вору или к честному человеку?

– Ну, к честному… – не очень уверенно ответил Дима.

– Ну вот – продолжил Умник, довольный, что смог все так легко объяснить – так вот перед богом мы воры, а он честный. Его и послушают.