Песнь Давида

Ее лицо озарила такая широкая улыбка, что у меня защемило в груди и скрутило живот. Я уже скучал по ней. Я не хотел скучать. Что мне делать? Что, черт возьми, мне делать?

Джорджия поднялась на забор и притянула меня для крепких объятий.

Я отчаянно нуждался в них, но в то же время понимал: если буду обнимать ее дольше, чем обычно, Джорджия почувствует мое смятение и догадается, что что-то не так. Поэтому я тоже крепко ее обнял и отпустил, а затем выдавил лживую улыбку и призвал свой дар, данный Богом, дурачить людей. Этот талант хорошо мне послужил в жизни.

– Здравствуй, малышка. Где Мо?

Да, я по-прежнему на высоте. Мой голос звучал спокойно, руки не дрожали, когда я снял с нее шляпу и надел на себя. Я всегда флиртовал – даже с женой своего лучшего друга, даже когда сам был на волоске от эмоционального срыва. Просто я такой, и Джорджия это знала. Она вернула шляпу и пролезла под забором, чтобы присоединиться ко мне. Лошадь, с которой она работала, заржала, требуя внимания, и Джорджия оглянулась и рассмеялась.

– О, так теперь ты хочешь моей компании! Еще минуту назад ты убегала от меня!

– Ах, но погоня – это лучшая часть, Джорджи. Тебе ли не знать, – посмеялся я с ней, глядя на разочарованную кобылу. – Как только ты отвернешься от нее, она сразу же взмолится о твоем возвращении.

– И то правда, – Джорджия улыбнулась. – Но теперь мой черед играть в недотрогу. Кстати, о недотрогах, ты разминулся с Моисеем. У него сегодня сеанс в Солт-Лейке. Кажется, он даже планировал заехать к тебе. Но ты здесь, так что ничего не выйдет. Ты не взял с собой Милли?

Я невольно скривился. Сейчас я не мог думать о Милли.

– Таг? – Джорджия все заметила и окинула меня изучающим взглядом, между ее бровей появилась обеспокоенная морщинка.

– Нет. Решение заехать в гости было спонтанным. Моисей звонил мне и сказал, что вчера нарисовал картину со мной, и мне стало любопытно. Вот и все. К тому же я соскучился по крестнице. Где малышка Таглин?

– С моей мамой, – Джорджия поджала губы и прищурилась. – Моисей не рассказывал мне о картине. Ворвемся в его офис?

На самом деле мне было плевать на картину – просто это первое, что пришло в голову, – но я пошел следом за Джорджией и не переставал нести чушь, чтобы она ничего не заподозрила.

На холсте были изображены Давид и Голиаф, но картина, выполненная яркими красками, выглядела роскошно и похотливо. Их тела были едва прикрыты, словно библейское противостояние между пастухом и воином проходило в райском саду, а не на поле битвы.

Давид Моисея был маленьким и юным. Совсем еще мальчишкой, лет десяти-одиннадцати, моложе, чем я представлял. Но в его детском лице я увидел свое собственное. Лохматые волосы, зеленые глаза, решительная поза. В свои одиннадцать я выглядел иначе – круглее, мягче, крупноватым для своего возраста. Это физическое отличие от сверстников и сделало меня мишенью для насмешек.

Голиаф был огромным и нависал над мальчиком, словно они были существами с разных планет. Его бицепсы и бедра бугрились от мышц, голени выглядели неестественно большими, ширина плеч совпадала с ростом мальчика, кулаки, сжатые по бокам, были размером с его голову. Голиаф откинул назад голову и открыл рот в крике, словно ревел, как чудовище, на которое и был похож. Юный Давид храбро смотрел на него серьезными глазами, держа в руках пращу. Я наклонился ближе, чтобы рассмотреть детали, и отметил, что на лице мальчика нет страха. Затем, снова взглянув на Голиафа, я начал их сравнивать, и внезапно и у меня перехватило дыхание. Мое лицо отражалось не только в Давиде, но и в Голиафе.

Я – Давид. Я – Голиаф. У них обоих мое лицо. Я и мальчик, и великан. Я отступил от картины, которая внезапно начала меня пугать.

– Джорджия? Мне кажется или Моисей пририсовал мое лицо и Давиду, и Голиафу?

– Черт бы меня побрал!

Она удивилась, значит, тоже это заметила. Мне не привиделось.

– Как думаешь, что это значит?

– Черт его знает, Таг. Я не понимаю и половины того, что рисует Моисей. Да он сам не понимает. Он рисует интуитивно, ты сам знаешь.

– Но его картины всегда что-то значат.

И он видел Молли. Она вдохновила его на рисунок.

– Может, это значит, что ты – свой худший враг, – радостно произнесла Джорджия и подмигнула мне. Я сглотнул и снова воззрился на картину.

– Так кто ты? Давид или Голиаф?

– Ни тот, ни другой, – тихо ответил я, и меня резко и неожиданно охватило воспоминание.

– Дерись! Дерись! Дерись! Дерись! – звучал хор в моей голове.

И даже несмотря на то, что голоса были детскими, это никак не заглушало рев или пугающие подстрекания. Это не ослабляло мое желание замахнуться кулаком и поддаться любопытству, чтобы узнать, какие это вызовет ощущения. Я никогда еще не хотел ударить кого-то так сильно.