Песнь дружбы

После ужина Герман взял фонарь и вышел во двор. Антон, не спросясь, пошел за ним. Они взобрались на развалины дома и Герман высоко поднял фонарь. Щебень, обугленные балки; за кучей, на которой они стояли, была вторая, еще большая. Почти ничего не было видно, кроме дождевых капель, попадавших в полосу света от фонаря. Герман молчал и неподвижно стоял среди тумана с фонарем в поднятой руке. Затем они снова спустились вниз.

— Теперь нужно ложиться спать, Герман, — сказал Антон. — Днем весь мир выглядит иначе!

Бабетта натаскала в прачечную соломы. Сегодня им придется переночевать здесь, а завтра видно будет.

— Ты можешь лечь в моей комнате, Герман, — сказала она, — я постлала свежие простыни. А я лягу в каморке Михеля.

Но Герман нахмурился и искоса взглянул йа Бабетту.

— Я буду спать, разумеется, с ними! — пробормотал он и отвернулся. Бабетта была обижена: она только хотела сделать как лучше — ведь в конце концов он здесь хозяин.

Все уже уснули и храпели. Но Герман не спал; он сидел с открытыми глазами, прислонившись спиной к стене, в странном оцепенении — между сном и бодрствованием. Несчастье придавило его. Четыре года провел он в окопах и остался невредим. Правда, когда их блиндаж разнесло прямым попаданием, у него было сломано несколько ребер, но стоит ли об этом говорить? А здесь, дома, его подстерегало несчастье, такое огромное, что он еще не в состоянии был его постигнуть. Что же дальше? Что теперь будет? Он не мог, не решался думать. Небо обрушило пламя на его кров, чтобы уничтожить его. Он слышал жаркий треск огня, видел, как пылающая соломенная крыша сарая несется во тьме и накрывает хлев; словно в бреду он вдруг увидел, как, вздымаясь, окружает его со всех сторон грозное пламя; ужас объял его, но он не мог шевельнуться.

В прачечной было совершенно темно, дождь шумно хлестал по стеклам маленького оконца. Казалось, чья-то рука швыряет камешки: с желоба на крыше через равные промежутки падали тяжелые капли, стучали о железо под окном. В соседней каморке тявкала Ведьма и вскрикивала во сне Бабетта, испуганно и пронзительно. Храп друзей то вдруг нарастал, сливаясь в разноголосый хор, то так же внезапно затихал. Карл-кузнец стонал во сне. Герман напряженно прислушивался к чему-то там, снаружи, в ночной тишине, его ухо старалось сквозь храпение спящих и шум дождя что-то уловить. Он все напряженнее и напряженнее вслушивался в тишину ночи, и вдруг до него донесся плеск и шелест, отдаленное журчание. Ручей! Как часто Герман мечтал о том, чтобы услышать журчание ручья, ручья в Борне! Он узнал голос этого ручья, его лепет, его торопливый веселый говорок. Он узнал бы его среди сотни других. Ручей был по-прежнему здесь, он бежал среди лугов как всегда, бог в своем гневе не уничтожил ручья. Его плеск утешал Германа, наполнял ощущением радости, и он внезапно забыл свое горе. Чу! Ручей по-прежнему здесь, вот он плещет, журчит! Кажется, он течет совсем близко… и в то же мгновение Герман погрузился в мертвый сон.

4

Во дворе кто-то крикливо отдавал приказания. Герман еще сквозь сон узнал голос Антона, который вечно важничал и задавался. Грохнуло что-то тяжелое, словно бревно, брошенное на землю. Тут Герман проснулся окончательно. Друзья были уже во дворе. Бабетта принесла ему кусок хлеба и крынку теплого молока. Больше у нее ничего не было, да ему больше ничего и не нужно. Она что-то сказала, но он не понял ее и не ответил.

Первым долгом он пошел в сарайчик, где Бабетта устроила временное пристанище для Краснушки и ее теленка. В сарае было холодно, в двери не хватало доски, в стенах зияли щели. Этот сарай уже несколько лет служил лишь мастерской и кладовкой для старого хлама. На тоненькой подстилке из овсяной соломы лежала Краснушка и неохотно жевала жвачку. Она повела ухом, когда Герман ее окликнул, а когда он похлопал ее ладонью, бока ее нервно вздрогнули.

— Ну, старуха!

Он не мог смотреть на нее без волнения. Во время пожара насмерть перепуганная Краснушка — она, должно быть, испугалась за своего теленка — выворотила толстую железную балку, вцементированную в стену хлева. Балка согнулась, как гвоздь; это казалось просто невероятным.

Теленок выглядел гораздо бодрее, чем Краснушка. Он стоял в отгороженном досками полутемном чулане, в так называемой мастерской. Ему Бабетта пожертвовала немного больше соломы. Он весь был в рыжих и белых пятнах, и потому Бабетта окрестила его Пегим. Его блестящая шерстка была шелковистой и гладкой, белые пятна на ней походили на сливки, глаза, опушенные длинными ресницами, казались глубокими и прозрачными, словно родники. Герман погладил его мягкую, нежную мордочку. Теленок расшалился, подпрыгнул на высоких, как ходули, ножках и выгнул спину: ему захотелось порезвиться Движения теленка были так забавны, что Герман невольно громко рассмеялся.

— Как же нам с тобой быть? — проговорил он. — Тебе нужен хороший корм. Ну ничего, все найдется, не горюй!

Это звучало уже гораздо более обнадеживающе. Животные придали Герману мужества.